– А-а! Милости...
В узкой передней, заваленной шубами - все с мехом, - на них жалко легло и мое пальтишко - ко мне, простирая объятия, двигался, колышась, бородатый гигант.
– Вот кстати! Пожалуйте, пожалуйте. Прямо к ужину. Хотите елку посмотреть.
Мягко подхватил меня под руку и увлек. От него веяло памятным с детства, расслабляющим ароматом. Елка, впрочем, была жалкая, подвядшая, с одной кособокой свечечкой. Гостиная уже потухла, опустела - гости, видимо, перешли в столовую.
– Кто это у вас так кашляет? - спросил я: из соседней комнаты слышался надсадный лающий кашель.
– А это не обращайте внимания. Это сироточка. Спроточка на воспитании. Она у нас на кухне. В комнатах начнет кашлять и кровь у нее из горла. Все полы наследит, так мы ее - в кухне. Но к столу выйдет - вы не беспокойтесь.
И он мягко повлек дальше, чуть ли даже не за талию обнимая. Столовая гудела от голосов. Я точно в музыкальный ящик попал. Стены колебались. Люстра раскачивалась над столом. Длинный стол был весь занят гостями.
– Место, место, подвиньтесь, место гостю, - и я упал на стул. Передо мною появилась тарелка. Чья-то волосатая лапа положила на нее два жирных пирожка. Я потрогал их вилкой - жесткие, как резина, и мне показалось, что они сами задвигались. Я вздрогнул и вижу: рядом с тарелки соседа такой же пирожок спрыгнул на скатерть и пополз по столу. Сосед подцепил его вилкой, и на скатерти осталось большое жирное пятно. Всё это мне вдруг не понравилось. Я взглянул на гостей. Всё какие-то жирные рожи, щеки дрожат от жара, рты чавкают. От хохота опрокидываются навзничь, стучат зажатыми в кулаке вилками по столу. И только напротив меня - среди таких туш - маленькая, бледненькая девочка - «сироточка» мелькнуло у меня. Как раз в эту минуту украдкой - на меня, чтобы никто не видел, и опять глаза в тарелку. Тарелка же перед ней пустая. У меня сердце защемило. И еще стало жутче. Тут я незаметно из-под стола взял и перекрестил свою тарелку и вижу: совсем не пирожки, а две черные жабы сидят на ней, дышат и глаза пучат. И смотрю, на всех тарелках вокруг тоже не пирожки - жабы, и на блюде гора из жаб - только глаза пучатся и лапы торчат. От омерзения меня охватила дрожь, и тут же - только я взглянул выше тарелок - в жар ударило. Лица гостей превратились в хари чудовищ: с хоботами, волосатых, щетинистых, с круглыми глазами, высунутыми клыками. Вот одна харя, подцепив с тарелки лягушку, отправила ее себе в пасть и лакомо облизнула кошачью морду.
– У меня мирный характер. Очень люблю, когда всё спокойно, - проревела одна харя.
– А у меня от беспокойства бессонница бывает и желудок не варит, - пропищала другая, нежно положив мне на плечо голову и моргая птичьим глазом над самым моим ухом.
– Почему до сих пор нет вина! вина! вина! - закричали вокруг.
Перед каждым появились пивные кружки, и хозяин, готовя кувшин с длинным ножом в руке, каким режут свиней, двинулся вдоль стола. Все, облизываясь, следили за ним. Хари поползли, вытягивая любопытно извивающиеся длинные шеи. Распространился удушливый запах кошки. Взгляд мой упал на девочку - бледная, с расширенными черными глазами, горевшими от ужаса, она дрожала так, что со стороны было видно. Две соседние хари вдруг схватили ее - одна, обняв, за руки, другая за волосы, откинув голову. Хозяин погладил ее горло, зажмурившись и улыбаясь по-кошачьи.
Тут я не выдержал - вскочил и крикнул. Но все были так увлечены, что никто не обратил на меня внимания. Я кричал, не слыша своего голоса, и вдруг понял, что совсем не вскакивал, а по-прежнему молча сижу на своем месте.
Со страшным усилием я заставил себя пошевелиться. Хозяин уже поднял нож. Тогда я, испытывая страдание - как бывает во сне - от каждого движения, поднялся, занес руку и - перекрестил. Хари метнулись. Попадали стулья, стол зашатался и опрокинулся, лягушки поползли под ногами, и все чудовища обратились на меня, протягивая ножи, вилки и пальцы, которые были тверже и острее железа. Захлопали крылья, раздался рев, мяуканье, гогот, свист, топот. Прижавшись к стене, я только открещивался, преодолевая смертельную усталость, и с каждым усилием, с каждым взмахом руки - шум отдалялся, окружающее рассеивалось, и я уже начал неясно различать сквозь всё это смятение привычную неподвижность моей комнаты.
Я перевел дух. В комнате было по-прежнему темно. Который час, я не мог сообразить. По тишине догадался, что поздно. Потом возник такой размеренный, легчайший тикающий звук. Откуда он исходил, нельзя было понять, и где - в комнате или в стенах. Он как будто приближался, но внезапно утих. Сердце мое еще усиленно билось. Я с трепетом выглянул в окно и –
свободно вздохнул:
насупротив стоял знакомый привычный одноэтажный домик...
В одном окне его горела большая елка, увешанная украшениями, засыпанная блестящим искусственным снегом. С неба бесшумно начал падать ватными хлопьями снег.
Я понял - равновесие в мире было восстановлено. Где-то за облаками, невидимая в городе, зажглась Рождественская звезда.
Надежды символ
1
Первым, кто заговорил о кризисе эмигрантской поэзии, был Георгий Адамович. В течение пяти, если не больше, лет он упорно повторял, с некоторыми «вариациями в сторону», всё о том же, подходя к своей теме с разных сторон и всё снова и снова возвращаясь к ней. Ныне тот же Г. Адамович (совместно с М.Л. Кантором) собрал и издал антологию эмигрантской поэзии «Якорь». Вполне естественно было ожидать, что если не явной, то скрытой целью Г. Адамовича при составлении антологии будет показать на конкретном материале то, что он до сих пор доказывал, так сказать, теоретически. Конечно, нет никаких оснований утверждать, что такая тайная цель у Г. Адамовича была. С тем же успехом можно предположить, что, уверяя, он сам был готов разувериться и антологией занялся с самыми благими намерениями. Тем более, что и результат получился противоположный. С появлением антологии споры должны прекратиться, потому что сомнения уже не может быть: поэзия в эмиграции с-у-щ-е-с-т-в-у-е-т.
В сборник вошли произведения 77 (семидесяти семи!) авторов, живущих в разных странах русского рассеяния. Это авторы, уже выступавшие в зарубежной печати и в большинстве имеющие в прошлом «литературные заслуги» в виде сборников своих стихотворений. К тому же мы знаем, что это еще не все: исчерпывающе полно в антологии представлена одна Франция.
Пусть даже из этих 77-ми только 5 окажутся настоящими поэтами, а остальные 72, плюс неизвестное количество в сборник не вошедших, составляют всего лишь «литературную среду». Но уже и одно существование
Однако этим еще не исчерпывается значение антологии.
Впервые, соединив в одну книгу столько материала, составители ее дали возможность проследить скрытые течения эмигрантской поэзии, уяснить себе, «о чем» она, словом, увидеть
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье[359].
