наклоняясь, старцы сложили прозрачное пламя на землю. Заструился дым; образовался яркий костер, с шумом ударивший в небо. Возле него на высоком шесте водрузили черную деревянную фигурку. Разобрать я ее не мог, но понимал, что это идол.
Замерев, полудыша наблюдал я странную церемонию. Предводительствующий старец растер на руке срезанный колос и через огонь раздал зерна другим старцам. При этом, переходя из рук в руки, зерна вырастали в маленькие хлебики. Все готовы были вкусить от них, но старец остановился в раздумьи. На руке его осталось три зернышка. Он обвел вокруг глазами, и я, оледенев, понял, что он видит нас - отца и меня. Тяжелый, проницающий взгляд. Отец зашевелился, встал и, кланяясь, складывая руки, как для благословения, ступил ему навстречу. С улыбкой старец протянул ему зерно и затем строго, выжидательно обернулся в мою сторону.
Невольно для самого себя, я вскочил и, повторяя движения отца, сделал вперед два неверных шага. Лицо старца просветлело, он быстро наклонился ко мне, протянул руку. Отделив прядь моих волос, подсек их своим серпом и легким движением бросил в пламя. Но тут мной овладел столбняк, вместо того, чтобы взять протянутое мне зерно, я отшатнулся... Глаза старца сверкнули...
Впрочем, всё это уже подробности. Н-да, знаете, я ведь в первый раз это рассказываю, и сам не знаю почему. Вы, может быть, ждете узнать, что было дальше. Да ничего не было. В соборе ударили в колокола, и я как бы проснулся. Натурально, на кладбище стало пусто. Я и сам не знал, что мне делать - верить или смеяться. Когда я потом встретил немца, мне показалось, что он пытливо глядит на меня и ждет. Но какое- то чувство здравого рассудка, самоохранения заставило меня отвернуться. Я издалека раскланялся и прошел мимо, не любопытствуя услышать, может быть, разъяснение произошедшего со мною.
Как?! Нет, на кладбище по ночам я уже больше не ходил. Странно, а только прежние вдохновенные минуты меня покинули и я уже не испытывал состояний легкости, отрыва от жизни... И хотя, знаете, всё тогда мне привидившееся теперь частенько кажется пустым, но бывают минуты - иногда во сне, иногда наяву - когда сердце просто разрывает на части отчаяние, что если бы я не отшатнулся в последнюю минуту и зерно...
Впрочем, простите... не о всем человек может делиться с человеком. Да и слова не для всякой речи годятся. Не глядите на меня так странно, пожалуйста. Не желаете ли закурить?
Несправедливая хула. Теодор Парницкий и русская литература
В воскресных литературно-научных приложениях к краковской газете «ИКЦ» довольно часто появляются статьи о русской литературе?г. Теодора Парницкого из Львова. Даже бегло просматривая их, нетрудно убедиться, что склоны русского Парнаса покрыты для?г. Парницкого густым туманом, в котором он беспомощно пробирается наощупь.
Как известно, в тумане встречные предметы, внезапно вырастающие перед заблудившимся путником, принимают неестественные размеры. И вот, обозревая русскую лирику,?г. Парницкому ничего не стоит пропустить имена Вл. Соловьева и Иннокентия Анненского, а, например, Агнивцева принять за поэта и вдобавок единственного представителя русской эмигрантской литературы [465]. Раза два в «Мече» и еще даже в «Молве» были отмечены наиболее грубые ошибки?г. Парницкого. Появлялись возражения и в польской печати: так, в «Ведомостях Литерацких» в свое время К. Заводзинский дал Т.Парницкому отповедь в статье «Легкомысленные слова о русской литературе»[466].
Прошли годы, а Т. Парницкий по-прежнему остался при своем мнении, что вся русская литература - Бунин, Мережковский (которых нельзя не знать) и еще... Агнивцев и Вертинский. К именам этим, правда, сравнительно недавно, в статьях?г. Парницкого прибавились еще: Сирин и... Наживин.
Последний Парницкому представляется величиною, равной по крайней мере Льву Толстому[467]. О Наживине он писал уже раза два в конце прошлого года, а в последнем номере воскресного приложения «ИКЦ» (от 26 апр.) посвятил ему целую статью. Статья эта представляет собою подробный разбор наживинского памфлета, полного самых грубых нападок на эмиграцию, и вдобавок со сменовеховскими тенденциями, - «Неглубокоуважаемые»[468]. Сам признавая, что книга Наживина малохудожественна и слишком переполнена хулой, чтобы казаться даже для непосвященного беспристрастной,?г. Парницкий, тем не менее, подробно останавливается на наживинском «обвинительном акте» эмиграции, т. е. на перечислении самых отвратительных пороков и низостей, которые Наживин приписывает русскому зарубежью.
Всё это, может быть, и не стоило бы большого внимания, если бы статья?г. Парницкого не предназначалась для польского читателя, которого она дезориентирует и вводит в заблуждение. Польскому читателю?г. Парницкого прежде всего необходимо объяснить, что многочисленные писания Наживина стоят вне всякой литературы. Оспаривать этот самоочевидный факт еще никто не брал на себя труда. Этим объясняется то, что романы Наживина не находят себе места в серьезных зарубежных журналах, что последним делает только честь. Именно этим, а не соображениями политического свойства, так как Наживин за время своей эмиграции побывал в разных лагерях, пройдя путь от монархизма (он участвовал в монархическом съезде в Рейхенгалле) до открытого сменовеховства (реплики о праведности возврата в сов. Россию цитирует из его книжки и Парницкий). Незнание условий эмигрантской печати приводит Парницкого к другой досадной ошибке. Книга Наживина напечатана на Дальнем Востоке; из этого польский критик выводит, что зарубежные европейские издательства (из них Парницкий знает лишь «Петрополис» и рижское «издательство» «Грамату Драугс»[469], - увы, ставя их на одну доску!) по каким-то проискам или «за правду» Наживина бойкотируют. Как ни трудно сознаваться, но последние годы русские зарубежные издательства существуют только фиктивно. Зарубежная книга расходится в таком малом количестве, что никакого автора, даже самого популярного, ни одно издательство не берется печатать за свой риск. В редких случаях издательства рискуют половиною затрат. Можно смело сказать, что эмигрантская литература, сравнительно богатая и многоименная, держится только «безумием». Большинство книг за рубежом издаются на средства самих писателей, без всякой надежды вернуть затраченное. Часто живя в лишениях или зарабатывая в иностранной печати, эмигрантский писатель отдает все свои сбережения на то, чтобы издаваться по-русски. Нам неизвестно, скольких жертв стоили книги писателей поистине «милостию Божией»: - Фельзена, Газданова, Яновского, Шаршуна и др. Из них Шаршун издал два своих замечательных романа «Долголиков» и «Путь правых» на ротаторе в ста экземплярах, а романы погибшего год тому назад в полном расцвете своего таланта Бориса Поплавского до сих пор не увидели света. Думая об этом, нельзя без негодования вспомнить о многословных писаниях Наживина, которые он не устает ежегодно выпускать в свет, конечно, на свои средства и где ему угодно - на Дальнем Востоке или на Западе. При этом он, сам заботясь о своей славе, рассылает их даром по всем известным ему, даже самым захолустным библиотекам с автографом и с приложением рекламных брошюрок. В брошюрках этих собрано 135 похвальных отзывов о наживинских книгах, начиная с выдержек из частной переписки их автора с Львом Толстым.
Может быть, Наживин, ободренный вниманием?г. Парницкого, прислал и ему такую брошюрку?!
Обряды старины глубокой
В первую минуту это кажется невероятным, однако нет сомнения - перед нами свидетельства советской печати, - что все древние полуязыческие обряды по-прежнему исполняются народом в России. Ни
