Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

И вот - свалился.

Книга была написана и каким-то чудом, умноженным на случайность, - издана. Но жертва оказалась слишком велика. Сил не хватило.

Поможем же русскому читателю. Принесем свои «2-3 горсти муки». Сохраним, читатель, своего писателя. «Что-то золотое брезжится ему в будущей России»...

4-го мая Союз Писателей закупил спектакль в Варшавской Русской Студии, чистый сбор с которого будет передан семье больного писателя.

Поддержим же доброе начинание Союза Писателей - встретимся все вечером 4-го мая на представлении в Студии; докажем писателю, что у него есть читатель, знающий его, любящий и в трудную минуту готовый прийти на помощь.

Меч, 1938, №?17, 1 мая, стр.7. А.С. Домбровский умер в ночь на 24 августа 1938. См.: Меч, 1938, №?34, 27 августа.

А стих елико прорицает

Вопрос Г. Адамовича

В одной из своих статей (см. «Литературные заметки» в «Последн. Нов.») Г. Адамович посвятил несколько «недоуменных» строк моей поэме «Сотом вечности», напечатанной в сборнике «Священной Лиры». «Недоумение» свое критик высказывает в форме следующего вопроса:

«Принужден сознаться, что для меня остается тайной, чего он от поэзии хочет, куда свою поэзию ведет. Архаизмы Гомолицкого, конечно, не простая прихоть и не кокетство. Это нечто вроде “вызова эпохе” (? - Л.Г.). Но если вызов сделан без фиглярства, - а в этом сомнений нет, - что за ним? Отказ от всякой попытки очистить то, что, по-видимому, представляется отвратительным (!? - Л.Г.), уклонение от борьбы и действия (? - Л.Г.), отступление в прошлое без (? - Л.Г.) разбора, в слепой уверенности, что прошлое лучше настоящего? Ответ не ясен... Интересно было бы знать настроения и догадки Гомолицкого, если не в литературном, то хотя бы в психологическом “разрезе”»[545].

Как видите, здесь прямой вопрос, как бы некоторый вызов, который я охотно принимаю, не потому, чтобы наивно поверил Г. Адамовичу, что ему нужны мои объяснения, но потому, что считаю вопрос, им поднятый, совсем не личным, мне заданным вопросом, но общим и в настоящее время, может быть, весьма насущным.

«Разрез» литературный

Архаизмы всегда были свойственны русской поэзии.

Архаический язык ее воистину архангельский. Тем и отличается русский архаический стиль от иноязычных, что направляет мысль по лествице ассоциаций к песнопению, молитве, псалтири. Напоминает, что письменность наша восходит непосредственно к языку религии - церковно-славянскому.

«По важности священного места, церкви Божией, - писал Ломоносов, - и для древности чувствуем в себе к славенскому языку некоторое особливое почитание, чем великолепные сочинитель мысли сугубо возвысит»[546].

Связь эта никогда не прерывалась. Архаизмы во все времена были свойственны русским стихам. Уже первые наши поэты-одописцы сознательно строили на их мере свои теории стиля. Ломоносов прибегал к ним как к способу «отвлечения» в своей абстрактной поэзии одического парения и восторга. В подчинении языка высшему порядку, отрыве его от обыденной речи должны были сыграть важную роль слова исключительные - церковно-славянизмы плюс мифологические наименования.

Так на архаизмах был построен метод «отвлечения» стихотворной речи, разработанный впоследствии как чистый литературный прием молодым Бенедиктовым, искавшим выхода из кризиса поэзии 30-х годов. Между ним и Ломоносовым - семья архаистов по линии Мерзляков - Каченовский - Раич; непризнанный возродитель оды Кюхельбекер; Катенин, пытавшийся взрастить русский романтизм прямо из почвы поэзии XVIII века, - шишковист Катенин, к которому 19-летний аразамасец Пушкин приходил с просьбой «побей, но выучи»[547].

Считается, что процесс «переосмысления церковно-славянизмов в системе языкового мышления» и слияния их с языком народной словесности завершился в творчестве Пушкина, положив начало литературному языку. Однако ряд современников Пушкина, помимо линии архаистов, сознательно архаизирует свой язык, ища выхода из кризиса «эгоистической» поэзии начала века, и заметнее других архаизует в последние годы Баратынский, одно упоминание имени которого Г. Адамович считает уже поэтическим эпатажем[548]. Культивируют архаические сложные словообразования, мифологические упоминания поэты «антологического рода» (Дельвиг, Делярю, Гнедич, Масальский, Илличевский, Дашков и др.). Бенедиктов, «уничтоженный» Белинским, но в свое время славный и уж никак не стираемый со «скрижалей истории» русской поэзии (поэзия его имела решающее влияние на молодых Фета и Некрасова - см. на эту тему, напр., исследование в V кн. «Поэтики», Ленинград, 1928: «Бенедиктов, Некрасов, Фет»)[549], отрывает архаизованную форму от содержания, превращая ее в формальный прием...

Все эти традиции нашли свое продолжение в поэзии «символизма», вплоть до нашего времени.

Тут нужно различать два рода архаизмов: находящиеся в зависимости от темы (стилизация) - таковы в простейшем виде хотя бы архаизмы Ахматовой, которая с годами, склоняясь к церковной символике, начинает насыщать ими свою речь: «...воссиял неугасимый свет»[550] , «...высокомерьем дух твой помрачен, и оттого ты не познаешь света»[551]; сложнее, являющиеся плодом изучения апокрифической литературы, сектантских духовных песен и проч. (Ремизов, Цветаева), мемуарной литературы и т.д. Другой род: архаизмы, сами являющиеся темой («отвлечение» языка): это язык миста у Вяч. Иванова, ученого внука поэтов «антологического рода»; сильно архаизированный язык у А.Белого, у которого архаизмы можно разбить на следующие группы:

1. восходящие к языку поэтов пушкинского времени, - в частности, Баратынского («зари Аврора», Лета, Коцит, «закоцитные берега», «летейская пустыня», стилизованные «младые Хариты», затем: ланиты, пени, «Лобзай меня! Вотще...», златой, хладный; вплоть до сложных: предощущений, благовестительный, опрозрачненный, отображение);

2. сложные словообразования, излюбленные поэтами «антологического рода»: тучегонитель, порфиропламенный, молниеблещущий;

3. углубленные, через литературную традицию: зане, нощь, емлет, диаманты, ток листвяный, отжени;

4. Использованные в качестве «звуковой метафоры» (уже чистый прием): «гряду на острый гребень грядущих мигов я...», «зарю я зрю», «за годом горькие годины»[552] и проч.

У Цветаевой, также сильно архаизующей свой язык (отче, древле, струится, лестница Леты, молниехвост, узорешенный, восхолмия), встречается и архаическая ритмика (след борьбы первых «тонических» поэтов с силлабическкой системой, где мерой была нерушимая строчка):