Затем конвой по команде, загнул края шеренги, образовал полукруг и вскинул винтовки.
И в морозном воздухе прозвучала негромкая команда, которую, однако, услышали все:
— По врагам Революции и России — огонь!
Прогремел залп, и через короткий промежуток — еще один.
Комендант тюрьмы подошел к Бурсаку.
— Куда девать трупы?
Из шеренги выскочил чернобородый дружинник с длинными руками, крикнул, скаля зубы:
— В Ангару их, богатеньких! К рыбам на верхосытку!
Бурсак сухо кивнул головой. Тотчас к подошве горы подъехали розвальни, трупы положили в холщовые мешки, и лошадь, мотая закуржавевшей головой, потащила сани к Ангаре.
Остановились возле женского монастыря, и все спустились к реке по тропинке, которую протоптали обитательницы монастыря.
Во льду была прорубь, уже успевшая покрыться тонким ледком.
Пока дружина расчищала дыру, чернобородый вертелся возле Чудновского, наконец сказал чекисту:
— Теперь их высокоблагородию шапка ни к чему. Имею желание обменяться с покойничком. Можно?
— Фамилия? — мрачно поинтересовался Чудновский. — Кто такой?
— Мефодий Дикой, — отозвался дружинник. — Левым есером записан. Так можно шапочку реквизировать или отказ?
Чудновский подошел вплотную к Дикому, рванул его за отворот шинели, но в ту же секунду резко убрал руки.
— Я тебе покажу шапку, дурак!
Дикой отошел за спины дружинников, негромко выругался.
— Начальство — всегда начальство, разве ж оно бедного понимает? Шапку, вишь, пожалел для человека, идол!
Мешки спустили в прорубь, и конвой, закинув винтовки за плечи, построился в два ряда.
Шагая рядом с Бурсаком, Чудновский прислушивался к звукам, доносившимся к Ушаковке от Иннокентьевской и Олонков. Пушки стреляли вяло, пулеметы молчали: Войцеховский, кажется, выдохся.
Зашли в тюрьму. Быстро оформили бумаги и отпустили дружину.
В семь часов утра Чудновский явился к Ширямову. Сев рядом с председателем ВРК, он протянул ему лист с приговором.
На его обороте темнела запись чернилами, сделанная рукой Бурсака:
«Постановление Военно-Революционного Комитета от 6 февраля 1920 года за № 27 приведено в исполнение 7 февраля 1920 года, в 5 часов утра, в присутствии председателя Чрезвычайной следственной комиссии, коменданта города Иркутска и коменданта иркутской губернской тюрьмы, что и свидетельствуется подписавшимися.
Пытаясь расцепить слипающиеся веки, Чудновский спросил:
— Я могу идти, Илья?
— Иди, — кивнул председатель ревкома. — Однако постой. Только что я говорил с пленным офицером. Он сообщил: каппелевцы сошли с Московского тракта, пересекли железную дорогу и бегут к Байкалу. Мы, кажется, выиграли без крови этот бой, Самуил Гдальевич!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НИКТО НЕ ПРОСИЛ ПОЩАДЫ
ГЛАВА 4-я
БЕШЕНАЯ СОБАКА УНГЕРН
Совершенно невозможно было понять, почему Унгерн, этот человек, ненавидимый своими, вероятно, не меньше, чем врагами, остановил выбор на нем, Россохатском. Полусумасшедший фанатик, садист без жалости и размышлений, Унгерн, кажется, во всем мире был назван «черным бароном», и его зловещая тень легла на тысячи людей, обманутых и погубленных им.
В конце сентября двадцатого года Россохатский, уже неделю командовавший казачьей сотней второго полка, прискакал в штаб дивизии с пакетом от полковника Хоботова. Части Азиатской конной дивизии барона были на марше: уйдя из Даурии и пробившись через русскую границу, они теперь шли в аймак Цецен-Хан, восточнее Урги[14].
Передав донесение адъютанту Унгерна Еремееву, Андрей собрался в обратный путь. Но тут его окликнул адъютант и велел идти к генералу.
Барон писал какую-то бумагу и не обратил внимания ни на приход сотника, ни на его рапорт.
Андрей, вытянувшись перед командующим, с любопытством и некоторой опаской разглядывал человека лет тридцати пяти, сидевшего за небольшим походным столом. В палатке было сумрачно, но при мерцании свечи Россохатский сносно рассмотрел фигуру и лицо барона.
Невысокий, плоский, с прямыми плечами, на которых еле заметно вздрагивали потертые погоны, генерал быстро писал, разбрызгивая чернила, и тонкая его шея покраснела от напряжения. Небольшая голова с крупным бугристым лбом была почти неподвижна, иногда лишь падали на лоб желтые растрепанные волосы и нервически вздрагивали мускулы на медном беспокойном лице. Он беспрерывно курил трубку, то и дело сплевывая слюну на замусоренный земляной пол.
Наконец погладил свободной рукой рыжеватые, опущенные по углам рта усы и поднял голову. В Андрея впились синевато-серые сверлящие глаза под выгоревшими густыми бровями.
— Кто? — спросил Унгерн.
Россохатский доложил о себе вторично.
— Сотник второго полка Россохатский, — повторил его слова генерал и ногтями поскреб щетину на широких скулах. — Бывал в Урге? Нет. Поедешь. Читай.
Он передал Россохатскому лист бумаги, исписанный крупным остроконечным почерком, и вышел из палатки.
Это было письмо Унгерна богдо-гэгэну[15]. Прибалтийский немец и русский монархист писал владыке Монголии:
«Я, барон Унгерн, родственник русского царя, ставлю цель, исходя из традиционной дружбы России и Монголии, оказать помощь богдо-хану для освобождения Монголии от китайского ига и восстановления прежней власти. Прошу согласия на вступление моих войск в Ургу…»
«Врет, что родственник царя, — подумал Андрей. — Этот за словом в карман не полезет».
Еще не дочитав письма, Россохатский услышал за спиной быстрые шаги и, обернувшись, увидел генерала.
