— Прапорщик, — сказал генерал Бурдуковскому, — адъютант вломился без спроса и прервал мою речь. Тридцать плетей. Иди.
Побелевшего от неожиданности и позора Еремеева вывели на штабной двор и исхлестали до крови.
Адъютант, встретив потом Россохатского, деланно рассмеялся и сказал, что ему, Еремееву, еще повезло. Неделю назад подпоручик Шимаков подал по команде рапорт: он был болен и просил отпуск. Такой вопрос решал только барон.
Унгерн прочитал бумажку и побелел от ярости.
— Что?! — закричал он. — В отпуск?! Сейчас, когда…
У него не хватило дыхания.
Как только вернулась речь, барон приказал вызвать Шимакова. Спросил его, сузив помутневшие глаза:
— Значит, на отдых просишься, мерзавец?!
И, вытащив трясущимися руками наган из кобуры, выстрелил офицеру в голову.
Месяцем раньше Унгерн точно так же расправился с японским капитаном Дзудзуки. Японец сказал, что с верными союзниками в штабе барона обращаются по-свински, и этого было вполне достаточно, чтобы генерал сорвался с цепи и пристрелил японца.
Однако бывали и исключения.
Вскоре после взятия Урги Еремеев доложил Унгерну, что его хочет видеть бывший начальник осведомительного отдела Колчака профессор Фердинанд Антоновский. Поляк пробирался в Китай, пытаясь кружным путем вернуться на родину.
— Что!? — поднял рыжеватые брови Унгерн. — Ты ж знаешь, болван: не терплю философов.
— Он — бывший начальник осведомительного отдела, ваше превосходительство, — подчеркнул Еремеев.
— Черт с тобой — зови.
В комнату вошел тощий, длинный человек в лисьей боярской шубе. На голове его красовался монгольский треух, из-под которого на Унгерна смотрели нагловатые серые глаза.
— Здравствуйте, ваше превосходительство, — сказал Антоновский, садясь на стул. — Еле добрался, пся крев! Побуду у вас денек, коли не возражаете.
Будто подломившись, он сел на стул, удобно закинул ногу на ногу, сказал, усмехаясь:
— Перед вами в некотором роде — писатель. Готовлю мемуары, мой дорогой.
Унгерн, не позволявший разговаривать с собой в подобном тоне даже Врангелю и Семенову, оторопело посмотрел на непрошеного гостя.
Россохатскому показалось, что барон сейчас вскочит, начнет плеваться словами или влепит пулю в узкую, птичью голову поляка.
Но ничего такого не случилось. Генерал как-то весь обмяк, стал сосать пустую трубку, велел принести себе и Антоновскому чай.
Затем приказал всем уйти из комнаты и остался с гостем один на один.
Андрей сидел в соседней комнатке, отгороженной от кабинета барона циновкой. Здесь Россохатский обычно переписывал ровным мелким почерком письма и приказы начальника дивизии.
Разговор, который вели генерал и профессор, был хорошо слышен ему, но у Андрея не нашлось времени следить за беседой. Он подвинул к себе папку с черновиками барона и, взяв один из листков, стал механически переписывать его.
Письмо было адресовано какому-то торгоутскому князю[24] Палта-Вану. Унгерн писал:
«Государства крепки своими монархами и их верными помощниками — аристократами. У нас, аристократов, одна идея, одна цель, одно дело — восстановление царей…»
Далее следовало письмо генералу Джан Куй-у:
«Вашему Превосходительству известна моя ненависть к революционерам, где б они ни были, и потому понятна моя готовность помогать работе по восстановлению монархии под общим руководством вождя генерала Чжан Цзо-лина».
Россохатский пожал плечами: воевать с китайцами и посылать им подобные письма?
Затем сотнику пришлось переписать послания Унгерна тибетскому далай-ламе и японскому хунхузу Намаке.
Нелепость этих писем заключалась в том, что никто, как надежно знал Андрей, не отвечал самозванному «родственнику царя».
Последним лежал в папке приказ генерала. Россохатский пробежал бумажку взглядом и раздраженно скривился.
Унгерн писал:
«Глупее людей, сидящих в штабе дивизии, нет. Приказываю: никому, кроме посыльных, не давать три дня продуктов».
«Он просто болен, — подумал Андрей. — Идиот и болен».
Но тут же возразил себе: «Нет, пожалуй, сложнее. В его мозгу — и ненависть к людям, и обрывки религий, и высокомерие, и вера в свою миссию и правоту. Господи, дай мне силу бежать из этого ада!».
От тягостных раздумий Россохатского оторвал резкий тенор Унгерна:
— Эй, кто там? Сюда!
Вошедший в эту минуту к Андрею Бурдуковский — стремглав кинулся в кабинет.
— Водки — и побольше! — приказал генерал. — Не тяни!
Прапорщик быстро вышел из комнаты и вскоре вернулся с ящиком японской саке.
— Свободен! Поди вон!
Через несколько минут разговор Унгерна с Антоновским стал громче. Вероятно, генерал уже взвинтил себя, запивая, как всегда, водку дочерна настоенным чаем и беспрерывно куря табак.
Андрей отложил бумаги и прислушался.
Унгерн выкрикивал:
— Я готов воевать за монархию, Антоновский, везде: в Индостане, на Мадагаскаре, в России. Ненавижу чернь. Она жадна, груба и глупа. Не люблю Россию. Безразличен к ее судьбе. Сторонник желтой расы. Допускаю оккупацию России Японией. Убежден: славяне не способны к государственному строительству.
— Это вы уж перехватили, проше пана. Я — все-таки поляк, и этот ваш странный…
— А-а, плюнь, Антоновский, на высокие материи. Немцы и желтые — они способны влить молодую кровь в тело Европы. Не все немцы, — монархи и аристократы. Смеюсь над писаниями красных. Болтают, что государствами могут управлять кучера, коридорные и прачки. Коль не имеешь даже горничной — не можешь властвовать, плебей.
— Так, проше пана. Однако у вас… э… весьма занятный способ выражать свои мысли, генерал.
— К черту игру в демократию! Болтуны пустословят там, где надо рубить головы… Выпей…
В кабинете чокнулись деревянными чашками. После небольшой паузы Унгерн сказал хрипло:
— Нет, из монархистов я один на целом свете. Колчак был слишком учен, чтоб не брезговать ничем. Гайда — из фельдшеришек, Семенов — солдафон, луженая глотка, не более того. России нужна узда, и поводья сейчас в моих руках, философ.
В комнате снова раздался стук чашек. Затем поляк сказал:
— Прошу… э… не сердиться: не стану пить. Голова писателя должна быть трезва, когда он занят делом. А я тщу себя надеждой когда-нибудь написать книгу… э… о сильном человеке бароне Унгерне. Такая
