книга… э… надеюсь, может стать настольной библией немецких националистов. Позволите вести записи?
— Веди. Не помешает.
«Вон в чем дело, — подумал Андрей. — Унгерн тщеславен. Он, и в самом деле, мыслит о себе, как о мессии».
— В таком случае, — снова донесся до Россохатского голос поляка, — хотел бы задать вопросы. Нельзя ли узнать вашу генеалогию? Я изучал стенографию, и записи не задержат течение рассказа. Итак, кто были ваши предки?
— Я немец. Не просто немец, запиши сразу. Во всех крестовых походах на восток шагали Унгерны. Один из них сложил голову под стенами Иерусалима. Он был лучший воин короля Ричарда Львиное Сердце и шел освобождать гроб господень. Восемь веков назад Унгерны служили монахами в Тевтонском ордене. Огнем и мечом обучали христианству литовцев, эстов, латышей и славян. Успеваешь писать?
— Да, генерал.
— До семнадцатого века мои предки владели огромными поместьями в Латвии и Эстонии. Но Унгернов влекли воинственные дела во имя бога и монархов. Впрочем, не всегда. Один из предков был знаменитый рыцарь-разбойник, и купцы на больших дорогах заикались от страха, когда он вырастал на их пути. Петр Унгерн добыл мечом и крестом крупное состояние, и его торговые корабли бороздили Балтику. И слава моего деда была — морской разбой. Старик грабил корабли Англии в Индийском океане и отправлял их на дно.
За перегородкой замолчали. Надо полагать, генерал сосал трубку, собираясь с мыслями. Затем снова заговорил:
— Что касается меня, Антоновский, смею думать: не уронил славы Унгернов, Некогда я создал в Забайкалье орден монахов воинов-буддистов. Его задача — борьба с красными. Не так мало, а?
— О так! — поспешил согласиться заезжий. — Но, проше бардзо, подробнее о себе. Важно для книги, генерал.
— Пиши. Родился двадцать восьмого декабря восемьдесят седьмого года. На острове Даго Эстляндской губернии. Закончил морской кадетский корпус. Воевал с японцами в пехотном полку. Ранен. Дослужился до чина ефрейтора.
— Ваше детство, генерал?
— Детство? Жил сам по себе. Мать овдовела, вышла тотчас замуж и плюнула на меня. Мне снились войны, путешествия и приключения: не забудь — в моих жилах — кровь Рыцарей Меча…
— Простите, генерал. Я вернусь к войне против японцев. Ваши раны и Георгий свидетельствуют о том, что вы сражались с большим… э… воодушевлением, что ли… Как помирить это с вашими взглядами на место и значение желтой расы? Не разумием пана.
— Брось, Антоновский, Когда рыцарь учится рубить головы, он может упражняться на всякой голове.
— Исчерпывающий ответ. Что же дальше?
— Я поступил в инженерное военное училище, но зачем оно рыцарю? Перешел в Павловское военное…
Унгерн помолчал. Потом сказал с усмешкой в голосе:
— Барон Врангель врал обо мне в аттестации, что я кончил училище с превеликим трудом. А зачем солдату зубрить домыслы свадебных генералов? Старые клизмы полагали, будто я пришел из начальной гимназии. Но черт с ними!
Училище кончил в девятьсот восьмом и был назначен младшим офицером в 1-й Аргунский полк. Там, в Забайкалье, изучал монгольский язык и буддизм. Постиг и то, и другое. Пригодилось, как видишь.
В десятом году полк отправился сюда, в Ургу. Охранял русскую дипломатическую миссию. Был близок с князьями и ламами — понимал их мохнатые души.
Зима шестнадцатого года застала меня в 1-м Нерчинском казачьем наследника Цесаревича полку, входившем в дивизию генерала Крымова. В сей части, под началом флигель-адъютанта Врангеля, командовал сотней, в чине подъесаула. Казаки звали меня «подъесаул-барон», и смею уверить — похвала в устах мужичья. Я ел с ними из одного котелка, спал на полу в избах, какие давала судьба, и в переходах шел не позади — впереди всех.
Врангель постоянно шпынял меня. Ему не нравилось, что Унгерн оборван и грязен, но я воевал, а не вальсировал на придворном балу. У войны свои законы, поляк.
Врангель полагал еще, что Унгерн не обуздан от природы, вспыльчив, безобразно расточителен, неуравновешен, пьет, буен во хмелю и прочее в таком роде. Видишь, ничего не скрываю от истории. Мои предки, как тебе ясно, не были холуями ни у королей, ни у бога. Они сражались, а на войне — как на войне. Впрочем, барон признавал мой острый ум. И то — слава богу.
Унгерн выскреб из трубки остатки сгоревшего табака, набил ее новой щепотью, чиркнул спичкой.
— За бои в Восточной Пруссии произведен в войсковые старшины. Однако мерзавцы из полевого суда отважились судить боевого офицера всего лишь за то, что он набил морду комендантскому адъютанту Тарнополя. Плевал я на их приговор. Четыре раны, Георгий и Георгиевское оружие — вот что суть важно, а не бумажка суда. И я продолжал воевать.
— Еще раз простите, генерал. Вы утверждали: считаете желтую расу божественной. Но воевали против японцев и устроили здесь, в Урге, китайскую… э… резню. Теперь узнаю?: вы, немец, проявили высокую храбрость в боях с германской армией. У будущих моих читателей может возникнуть… э… недоразумение. Не так ли?
— У тебя славянские мозги, пан. Ты не писарь, а писатель и профессор и сам бы мог разобраться во всем. Хорошо, растолкую то, чего не понять поляку. Я избран богом для великих дел, и всевышний навещает меня в моих снах и раздумьях. Он направляет мне руку и сердце, и я никому не должен давать отчета в делах. Когда немцы отступают от бога — бью немцев. Когда грешат японцы и китайцы — бью их. Теперь — очередь русских.
— Минуту, генерал. О каком боге речь?
— Неважно. Бог один. Сегодня он белый, завтра желтый, не в том суть. Понимаешь меня?
— О так! Вполне. Хотелось бы достойно описать ваши раны, генерал. Этот сабельный след на голове — память германской войны?
— Кой дьявол! В Амурском казачьем полку заехал в морду одному офицеришке. Мальчишка оказался не дурак и схватился за шашку. Его царапина корежит меня больше, чем все японские и немецкие рубцы. Зверски трещит голова, и временами, как бы тебе сказать… черти лезут ко мне и показывают языки, и Гришка Распутин с Вырубовой плачут у меня на груди. И самодержец требует мстить за его смерть. Понимаешь, Антоновский?
— Да, барон. Вы — великая и трагическая фигура века. Я преклоняюсь перед силой вашего духа. Но хотел бы задать еще вопрос. Позволите?
— Говори.
— После войны вы очутились на Востоке. Я слышал об этом от Колчака и Будберга. Покойный адмирал отзывался о вас весьма… э… своеобразно. Как вы угодили в Харбин?
— И меня, и мальчишку, что полоснул шашкой, выгнали из полка. Я отправился в Харбин из Владивостока верхом, с ружьем и собакой. Целый год, продираясь через дебри, кормил себя охотой, выменивая у мужичья дичь на хлеб. Но это лишь эпизод. Тебя, вижу, интересует мое недалекое прошлое.
В конце семнадцатого года я появился в Забайкалье снова. Семенов собирал здесь казаков для борьбы с большевиками и всякими либералами. Я стал его помощником, дабы восстановить монархию или лишиться живота своего во имя бога и царя.
— Еще вопрос, Роман Федорович. Царь и почти вся его фамилия казнены. Кого же предполагаете вы возвести на трон… э… в случае победы?
Вместо ответа Унгерн постучал в стену, крикнул Еремееву:
— Флаг! Быстро!
Через несколько минут адъютант внес в комнату свернутое и зачехленное знамя дивизии.
