Снежной, — отдохни, слышь. Запомни: спуск в горах похуже подъема, грозная вещь, спуск-от.
Андрей слушал, не перебивая, и покачивал головой в знак того, что все разумеет и благодарен за добрый совет.
— По Снежной опять все на запад да на запад путь. Это самая большая тутошняя река, те верст двести по ней топать. А как обойдешь малую заимку Зуслоны да увидишь зачинок[34] Снежной, повернись лицом к горе и лезь на нее. Там шибко высоко, и тропинка плохенькая. Смотри, не сгуби себя на той дороге.
Он закурил снова, протянул табак Андрею и, продолжая рассказ, стал для верности чертить палочкой маршрут на запыленном камне.
— Свалишься с хребта — река Харангул будет. По ней ступай на Зун-Мурин. Плюгава та речка, да нрав у нее лютый. А после и совсем проходу не станет — прижимы да щеки [35]. Тащись на север тогда, — по хребтам и речонкам до Иркута дотянешь…
Андрей опять кивнул, но уже без прежней уверенности, будто хотел сказать: «Где ж мне запомнить все это! Вон какая даль!»
Солдат внезапно понизил голос и оглянулся, точно мог их кто-нибудь услышать в этой, забытой богом глуши.
— На Иркут, коли верно шагать, явишься через три, а то и четыре недели. Тут в оба гляди. Слева Тунка?, справа Еловка — сёла. В Тунки?нской долине густо народу, а те, полагаю, паря, свиданки с ним ни к чему… Иркутом на северо-восток топай, к Цаган-Угуну. Так, обочь реки, и бреди. А сломишь Тункинский хребет — тут те и Архут будет. По нему — спуск до Китоя. Там уж сам гляди — куда путь держать и чё делать…
Андрей вздохнул и потерянно улыбнулся. Мужик взглянул на него участливо, спросил:
— Чё, паря, далековато?
— Далече, отец.
— А вот давай прикинем. От Тёмника до Снежной — верст двести, стало быть. Клади десять дней. От перевала до Зуслонов, в верховьях Снежной, еще сто верст. Вдвое короче, а дней столько же: там горький путь. От зачинка Снежной до Иркута — опять же сто набежит. Неделя, а то и все десять дней. Да от Еловки до Китоя — шестьдесят наших верст, таежных, немеряных. Вот теперь и сочти. Пятьсот, чай, на круг выйдет. За месяц доволочишься — считай, повезло те.
Он помолчал, взглянул на Андрея совсем дружески, справился:
— Боязно?
— Нет. Дорогу не запомню. Собьюсь.
Солдат несколько секунд курил молча, потом кивнул кудлатой головой и полез в вещевой мешок. Вытащил огрызок карандаша, газету, оторвал от нее белый край, предложил:
— Погодь, я те путь нарисую.
Морща лоб, почесывая бороду, поминутно воздевая глаза к небу, он стал изображать какие-то линии и завитки, подписывая к ним квадратными буквами названия рек и гор. Закончив работу, передал листок Андрею и сказал с явным удовлетворением:
— Теперича ты, паря, как у Христа в пазухе. Теперича те никак сбиться невозможно.
Андрей спрятал бумажку в грудной карман, поблагодарил:
— Очень помог. В долгу я у тебя, отец.
— А-а… — пожал плечами солдат. — Не велики труды.
Он взглянул на Россохатского в нерешительности, покрутил головой, будто что-то решал для себя, проворчал:
— Вижу ты, вашь бродь, без табака. И провианта у тя, чать, кот наслезил. Давай поделюсь, сынок.
Он достал из мешка банку с солью, чистую тряпку, потом извлек со дна горсть сухарей, две луковицы, коробок спичек, кусок серого комкового сахара. Отсыпал пригоршню соли в тряпочку, аккуратно завязал ее и положил рядом с сухарями на траву. Подумал, вздохнул, вытянул из мешка кусок сала, разрезал поровну — и одну половину придвинул Андрею.
— Бери. Пока сыт будешь, а там, как бог даст.
— Что ж это ты… — с благодарностью оглядывая мужичонку, изумился Андрей.
— Мне недалече. Зимовье мое вблизи. Да и свой я тут, прокормлюсь, стало быть.
— Погоди чуть! — внезапно вскочил Андрей. — Я мигом!
Он исчез в ельнике и вскоре вернулся оттуда, ведя в поводу вороную кобылку.
— Возьми, отец. Мне ни к чему, не моя она.
Глаза солдата загорелись было радостью, но огонек тут же погас, и бродяга сокрушенно покачал головой.
— И рад бы, да не могу. Лишняя она мне, паря.
— Отчего же? — оторопело спросил Андрей.
— А оттого, сынок, — больно приметна кобылка. Сразу, чать, видно строевого коня. От вопросов не отобьешься. А так я — чё же? — скинул одёжку — и вольный человек, не за чё меня уцепить.
— А-а… — уныло протянул Андрей. — Верно. Да вот — ничем иным одарить не могу — гол, как червяк.
Солнце совсем уже прилепилось к гольцам на западе, когда солдат поднялся и стал собирать мешок.
— Может, вместе? — спросил Андрей.
— Не, паря. Мне сверток скоро, а те — по Тёмнику путь. У всякой головы своя боль… Однако бывай здоров. Гляди, у Тунки на людей не напорись. В глуши душа дешевле гроша. Прощевай.
Проводив взглядом путника, Андрей несколько минут сидел без движений и мыслей, механически высасывая потухший окурок. Потом отвел кобылку к Зефиру, зацепил веревку за луку его седла, бросил шинель на землю и, поворочавшись на жестком ложе, заснул.
Утром, на первом свету, поплескался в реке и тронулся в путь.
С тех пор прошел, вероятно, месяц. За этот бесконечно долгий срок он натерпелся всякого лиха, отощал, пооборвался, стер подметки сапог до того, что чувствовал тропу, как зверь лапой. Коней нередко приходилось втаскивать на подъем с помощью веревки, и Андрей, не выдержав этой муки, отвязал кобылку: пусть тащится за жеребцом сама или бредет, куда желает.
Что еще осталось в памяти от этого тяжкого пути?
Извилистый и теплый Тёмник тихо тек в глуши, и здесь было бы, пожалуй, совсем беззвучно, если б не комары. Они звенели, ныли, висели над головой — и не было в их мелких душах ни страха, ни пощады ко всему живому.
Наверно, поэтому Андрей обрадовался, когда тропа, бежавшая среди невысоких прибрежных кустов, уперлась в болото и полезла вверх.
Россохатский поднялся на ровные отлогие гольцы. Здесь не звенел гнус и царили непробудная тишина и прохлада.
В седловинах, между горами, лежали холодные озера. Россохатский с наслаждением брел в студеную воду, плавал у крутых берегов; однажды устроил стирку, пытаясь хоть как-нибудь освежить бессменное свое белье.
По ночам донимали заморозки, и он с темнотой спускался пониже, к границе леса. А утром снова лез на гольцы и оглядывал оттуда сказочную, синюю вздыбленную даль. И тогда ему казалось, что это не он, Андрей Россохатский, учился когда-то в Питере, гулял с девушками у Невы, ездил в Петергоф и Царское Село. Нет, не он. Там жил кто-то другой, — того, другого, он видел во сне, или придумал сам в длинные фронтовые ночи.
Уплывали день за днем, источалась и снова ширилась тропа; и солнце, взойдя над гольцами, светило в спину путника, побелевшую от пота и ветров.
Однажды на перевале Козья Шея Андрей провел весь день, чтоб отдышаться и оглядеть пройденный путь. Далеко внизу широкая долина Тёмника мирно пробуждалась в лучах утреннего солнца. Отсюда и скалы, и тайга, и валуны у троп, в трещинах и лишаях, и ядовитая зелень болот казались легкими, совсем неопасными, как на картинке.
