Выспавшись в небольшой пещере и подкрепив себя сухарем и листьями щавеля, Россохатский дернул Зефира за повод и пошел по самой вершине водораздела.
Вскоре он обнаружил под собой сжатую щеками и прижимами, бурлящую шиверами[36] Снежную. Спустившись в кедровник, услышал за спиной шум щебня. Резко обернувшись, увидел: вороная кобылка, поскользнувшись, съезжала, вместе с осыпью, к реке.
Из долины тропинка нередко поднимала Андрея на скользкие и крутые скалы, под которыми ревела самая старшая и строптивая дочь Хамар-Дабана.
На высокой надпойменной террасе, среди луга, Россохатский заметил обветшалые юрты. Вероятно, это был старый, нежилой зимник пастухов-бурятов. Осторожно обойдя зимовье, сотник в двух или трех верстах от него почти уперся в огромный кедр, весь поросший лишаями. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться: перед беглецом высилось священное дерево аборигенов. В банке, прибитой к стволу, лежали серебряные монеты, ружейные гильзы; на нижних ветвях кедра пестрели ленточки, лоскутки, пучки волос — подарки бурятов бурхану.
А чуть дальше Андрей встретил цубургу, посвященную тому же богу азиатов. На каменной плите был высечен лик бога, и Андрей вдруг поспешно огляделся, не желая встреч с детьми этого косоглазого идола. Однако он тут же упрекнул себя: буряты миролюбивы и добры, и он всегда сумеет поладить с ними.
Вскоре долина Снежной стала шире, он поднялся на хребет, перешел оттуда к Хангарулу и Зун- Мурину и, наконец, совершенно измотанный, увидел далеко внизу свинцовые воды Иркута.
Прежде, чем спуститься к воде, Андрей дал себе и коням отдых. Впрочем, дело заключалось не в одной передышке. Он пролежал полдня на утесе и пристально оглядывал дол: идет или не идет кто-нибудь прибрежным путем?
Дорога была пустынна. Тогда он спустился к Иркуту и, убедившись, что тракт ровен и надежен, ушел до ночи подальше в лес. Сотник помнил слова солдата, что Тункинская долина населена, и решил продолжать путь ночами.
Как только стемнело, Россохатский сел в седло, и Зефир, почувствовав шенкеля, пошел вперед широким шагом.
Еще днем Андрей пытался отогнать кобылку, но своенравная лошадь никак не желала отставать от жеребца. Лишь бы теперь не заржала, не выдала его людям!
Сёла Россохатский объезжал на утренних зорьках, в серой тишине, весь настороженный и взвинченный до предела.
И только попав к берегам Цаган-Угуна, вздохнул с облегчением: здесь встреча с людьми была не так вероятна, как на Иркуте.
Ночевал он у заброшенной мельницы, часто просыпаясь и вздрагивая, и утром поднялся, ощущая каменную тяжесть и боль в голове.
Пополудни остановил коня в густом лесу, спрыгнул на землю, снял карабин с плеча. Сухари давно кончились. Россохатский был голоден, и ему страсть как хотелось похлебать горячего супа. На Цаган-Угуне изредка попадались рябчики, проносились над головой стаи крохалей, раза два перебегали тропу кабарожки. Андрей без труда мог сбить пулей сокжоя, оленины хватило бы надолго, но стрелять опасался: выстрел могли услышать люди.
«Я как волк, — подумал он, — ему тоже встреча с людьми ничего хорошего не сулит».
В конце концов, полизав пересохшие губы, влез в седло и дернул повод.
Зефир, шумно вздохнув, снова потащился на северо-запад.
Узкая дорожка — это, возможно, опять была охотничья тропа — шла по густо заросшему темному долу. Зефир медленно тащился в чаще, помахивая головой. Конь теперь часто останавливался то возле камней, то перед завалом сбитых бурей деревьев.
Нередко стежка упиралась в мелкие и злые горные речонки, перескакивала синеватые и холодные ручьи. Андрей с трудом пробивал себе путь в сплошных зарослях багульника. Жеребец пугливо косился на зеленые шары медвежьей дудки, и Россохатскому казалось, что круглые и большие, как головы, они злобно подмигивают одинокому путнику.
Приходилось то и дело слезать с коня и вести его в поводу.
Ближе к вечеру, убаюканный тихим шагом Зефира, Андрей задремал. Ему снились легкие крылатые кони, тонкая песенка самовара, веселая баня по-черному, в которой хохочут молодые бабы, и сам он, маленький и глазастый, у жаркого костра в ночном.
Андрей проехал, кажется, не больше версты в этом, не то блаженном, не то блажном состоянии, когда ему в уши ударили внезапный треск сухой ветки и звук, похожий на тот, что бывает, когда передергивают затвор винтовки.
Сотник мгновенно опомнился и открыл глаза.
На тропе, прямо перед Зефиром, стоял человек.
В следующее мгновение он взял жеребца под уздцы и поднял глаза на всадника.
— Слазь, барин, — сказал он голосом, в котором не было ни зла, ни угрозы. — Стало быть, знакомиться станем.
У таежника было мужественное и, пожалуй, красивое молодое лицо. Оно казалось необычным и даже будто бы праздничным из-за того, что волосы и русая, кольцами, борода резко не совпадали с черными, как смоль, зрачками.
Андрей слез с коня, прикидывая в уме, как удобнее вырвать из кобуры наган в случае нужды.
— Каких вичей будешь? — спросил незнакомец. — Чей ты, барин?
Весь вид его говорил: «Я-то, конечно, знаю всё, как есть, но — человек учтивый — соблюдаю закон».
— Россохатский, — мрачно отозвался Андрей. Скрывать фамилию не имело смысла, да и немногим он рисковал, называя ее. Помолчав, добавил, из каких он мест родом и кто отец.
— Понятно! — усмехнулся бродяга, будто получил исчерпывающий ответ.
— Ну, а ты — кто таков? — спросил сотник.
— Я-то?.. — неизвестный покусал жесткую травинку и чуть заметно ухмыльнулся. — Я, барин, Иван- с-воли. По-другому сказать: Иван-где-день-где-ночь. А то еще Иваном Безродным кличуть… Чем не фамилия?
Увидев, что Россохатский стянул брови к переносице, парень улыбнулся, оголяя белые крепкие зубы.
— Ну, не серчай, слышь… Паспорта нет, а имя мне Гришка Хабара?. Золотишком балуюсь, офицер.
Сотник кинул быстрый взгляд на Хабару.
— Как знаешь, что — офицер?
— Как? Ха! Лицо у тя иконописное, парень, и конь твой не прост, и слова твои не по-нашему гладкие. Ты весь, как на ладошке. Чё ж тут не признать?
Он помолчал, выудил из кармана кисет и стал свертывать папиросу, по-прежнему стоя на тропе.
Андрей пристально посмотрел на молодого старателя, сказал, будто испытывал встречного на крепость:
— А я ведь мог стрельнуть в тебя, Хабара. С испугу, скажем.
— Я не один, — усмехнулся таежник. — Нас тут артелка. Ты еще и револьвер не успеешь поднять, а тя дружки мои с коня ссекуть. Али не веришь, паря?
Он вдруг заложил пальцы в рот и коротко свистнул.
Тотчас из ближних кустов, точно лешие в детской сказке, вышли люди, и Андрей непроизвольно потянул руку к оружию.
— Не бойсь! — осклабился Хабара. — Ежели на тот свет спровадить, так ничё проще нету. Пальнул в спину — и дело с концом. Мы зря не лютуем.
«Ножевая артель… — подумал Андрей. — Худо».
Неведомые люди молча приглядывались к военному возле пестрого, будто раскрашенного коня. И Россохатский, в свою очередь, волнуясь и стараясь не выдать волнения, рассматривал бродяг. Он радовался им, живым все-таки людям в этой темной глуши, и побаивался их, готовых, без сомнения, полоснуть ножом врага или соперника.
