Он брел за ней в этой глупой и смешной позе, чувствовал силу ее горячих рук, запах длинных волос, выбившихся из-под фуражки, злился и хмелел от ее близости.
И когда они зашли почти в полную темень, сотник, загоревшись и уже не помня себя, рывком поднял ее на руки и мягко положил на редкую иссохшую траву, чуть прибеленную снегом.
Здесь он будто совсем потерял память, все позабыл, а когда опомнился, увидел, что рвет с Кати ее одёжку, а Катя молча, со злой и счастливой улыбкой, не дает ему сделать это.
Наконец он совершенно понял, что? происходит, опомнился, резко оттолкнул ее и, отойдя в сторонку, бросил устало:
— Извини. Бога для. Одичал я в глухомани, дурак!
Кириллова смотрела на Андрея невнятным взглядом, и ему казалось, что женщину колотит дрожь.
— За чё ж тя извинять? — внезапно отозвалась она почти ровным голосом. — Чё ж я за баба такая, коли в трущобе, одна, мужикам нравиться не стану? И ты прав, ваше благородие, чё на девку позарился, и я права, чё не под всякую песню подплясываю.
Она поднялась с травы, сбила снег с куртки, сказала с ясно слышимой грустью:
— За худого не хочется, а хорошего негде взять… Вот только во сне замуж и выходила…
Андрей резко повернулся и, не сказав ни слова, пошел к землянкам. Он брел и думал, что Катя просто куражилась над ним, диковала, тешила бабье свое тщеславие.
Бесшумно спустился в землянку, лег на лапник и закрыл глаза. Но заснул лишь под утро.
Новый день был неработный. Гришка изладил небольшую баньку-шалаш, и туда, собрав всю посуду, натаскали каленой воды.
Как только Катя исчезла с березовым веником за плетеной дверцей, Андрей взял карабин и направился в лес.
Теперь реже слышался рев изюбрей, но табунились и текли к югу гуси и утки, и Россохатскому случалось сшибить зазевавшуюся у воды птицу. Однако таежники считали охоту на пернатых баловством, в упор подступила зима, а она спросит — что летом припас? Однако ни оленя, ни кабана, ни медведя ни разу не встретил в тайге беглый офицер.
Последние перелетные отправлялись к теплу. Стаи уходили в степную Монголию, в Китай, в Индию, на Аравийский полуостров. И Андрей думал о том, что он слабее и несчастнее всех этих маленьких, оперенных существ, улетавших туда, куда звала их душа.
— Душа! — усмехнулся сотник. — Какая у них душа? Впрочем, бог знает. Может, придет еще срок, когда человек выявит душу у всего сущего на земле, у всего живого.
Россохатский пробирался по ущелью, в котором все еще бесновался Китой, не сломленный холодами. Река катила стылые волны на северо-восток, хлестала жгутами воды по голубоватым заберегам.
И эта стынь, и глушь, и борода на лице, и последние отголоски трубного рева изюбрей на подгольцовых отрогах — все это наполняло душу такой тяжкой тоской, что впору было заплакать, завыть над собой по-бабьи, в голос.
«Господи! — думал он. — И это я, сын учителя, офицер, таскаюсь здесь скопом с прощелыгами и бабенкой, которая сама не знает, что хочет!»
Он вспомнил прошлую ночь и Катино дерзкое поведение, похожее на издевку, но — странное дело! — не ощутил досады. Ему даже померещилось, что он думает об этом ее нежданном сопротивлении с похвалой или, во всяком случае, без тени гнева.
«Нельзя мне путаться с ней, — старался он убедить себя, вышагивая по берегу реки. — Все мужчины, даже Дин, немедля станут мне врагами. А споры тут всегда кончаются одинаково — кровью. Ткнут в спину ножом — и делу конец. Ах, Катя, Катя!..»
Внезапно Россохатский вздрогнул, рванул из-за плеча карабин и передернул затвор.
В прибрежной воде, задом к человеку, стоял крупный бурый медведь. Он шумно бил лапами по воде, не то наслаждаясь игрой, не то ловя рыбу, и не замечал опасности.
Это удивило Андрея. Он знал, что у медведей отменный нюх и сильные, точные глаза. Однако тут же понял: ветер идет от зверя к нему и косолапый не чует человека.
Но вдруг животное замерло и резко повернулось боком к берегу. Как видно, тревожный запах все же дошел к ноздрям космача.
Замирая от охотничьего хмеля, сотник вскинул карабин, навел мушку под лопатку зверя и, затаив вдох, мягко спустил курок.
В следующую секунду медведь кинулся к человеку, и Андрей запомнил маленькие пронзительные глаза, впившиеся в его глаза.
В первый миг во взгляде зверя, как показалось Россохатскому, даже не было злобы: одно ощущение боли и вопрос. Но почти сразу же космач затрясся от ярости и, рявкнув, пошатываясь, косо пошел вверх.
Зверь вырвался на берег, попытался вскинуть передние лапы, но завалился на бок. Тотчас вскочил снова и, рыча, тяжело ворочая головой, двинулся на врага.
Когда Россохатский опомнился, всё было кончено. Медведь лежал в аршине от него, уронив огромную оскаленную пасть на лапы, и смотрел синими остекленевшими глазами в гущу молодого ельника. Казалось, он хохочет во все зубы, разглядывая там синичку-пухляка, черная шапочка которой мелькает среди зелени.
Сотник бросил рассеянный взгляд на землю и удивился: в запорошенной траве желтели три стреляные гильзы.
Андрей сел на ствол сбитого бурей кедра и дрожащими пальцами стал сворачивать цигарку. Табака почти не было, одна пыльца, но все равно хотелось подымить и успокоить нервы.
Закурив, взглянул на убитого медведя и тут же отвел глаза. Почему-то стало неприятно, будто испачкал руки грязным делом.
«Экие сентименты! — выругал он себя. — Здесь тайга и законы тайги. Или я — зверя, или он — меня».
Россохатский без толку сидел, сосал из самокрутки дурной дым и не знал, что предпринять. Утащить тушу он не мог: зверь весил, самое малое, десять пудов. Оставить, даже на время, добычу нельзя: мясо расклюют, разорвут, растащат соболи, птицы, куницы, хорьки. А то может пожаловать и сама рысь.
Что же предпринять? Сиденьем мяса не унесешь!
Разве разжечь огонь или положить на добычу карабин? Запах металла и человека напугает хищников, во всяком случае — задержит их. А за это время можно сбегать в лагерь и привести людей.
Внезапно из-под ног Россохатского вырвался малый зверек, взлетел на лиственницу и резко засвистел. Почти тотчас за спиной сотника раздался треск: человек или зверь продирался прямо через заросли, не таясь, не страшась никого.
Хруст становился все отчетливее, он приближался быстро, и руки Андрея сами собой подняли карабин на уровень груди и передернули затвор.
Вот уже затрещало совсем рядом, и из ерника вышла… Катя. Она тоже держала наготове свою берданку; лицо раскраснелось, но на висках пробивалась бледность тревоги.
Кириллова была на этот раз в суконной юбке, на которую опускалась темная шерстяная кофта городской вязки.
И Андрею, помимо воли, бросились в глаза и ее легкая фигура, и стройные ноги в черных яловых сапогах.
Катя спросила, чуть задыхаясь, может, от быстрой ходьбы, может, от волнения:
— Целый?
— Целый, Катенька.
— Ну, слава те, господи! А то слышу — три выстрела, оробела: задереть медведь.
— Отчего ж решила, что медведь?
— А как же! На каборожку столь пуль не тратять. Сразу поняла: космач.
Она посмотрела сияющими глазами на Андрея, любуясь его тонкой фигурой и повторила:
— Слава господу — целый…
Спросила, лукаво узя глаза:
