— А ты, чай, курить до смерти желаешь?
— Верно.
Она отвернулась, пошарила за кофточкой, достала кусок газеты, сложенный пакетиком.
Россохатский осторожно отогнул края бумаги, увидел щепоть махорки и, заглянув в довольные Катины глаза, признательно улыбнулся ей. Тут же свернул изрядную папиросу и высек огонь.
Они были так увлечены своей радостью, что не заметили Гришку, выросшего возле туши. Хабара стоял, опершись на винтовку, и разглядывал зверя, а может, лишь делал вид, что осматривает добычу. Столкнувшись глазами с сотником, пожал плечами и сказал, будто чрезвычайно удивился себе:
— А я без топора, паря. Никак, леший меня обошел.
Распорядился:
— Поди, Кириллова, Дикого покличь.
Катя топталась возле Андрея — и было видно: не хочет уходить.
— Иди, иди… — повторил артельщик. — Чё кулем стоять?
Когда женщина ушла, Хабара беззвучно рассмеялся, кинул Андрею:
— Ну, не полошись, сотник! Я все давно вижу. Сморгались, чай?
Россохатский покосился на Хабару, проворчал:
— Под ногти не лезь, право! Зачем?
Хабара отозвался хмуро:
— Красоту не лизать, парень. У меня на нее свой интерес, на Катю. Ты помнишь.
В чаще треснул валежник, еще раз — и все стихло.
«Не ушла сразу… Боялась, как бы ссоры не вышло…» — подумал Андрей, и впервые за время скитаний ему показалось, что он, пожалуй, не одинок в этой ужасной глуши.
Кириллова вернулась к реке с Диким. Мефодий не стал терять времени на расспросы, вытащил из-за пояса топор и живо срубил крепкую небольшую сосенку.
Медведю связали ноги, подвесили на жердь, благоухающую смолой, и, покряхтывая, потащили в лагерь.
Дин топтался у землянки, вытягивал шею так сильно, что его узкая бородка дыбилась в уровень с глазами, бормотал:
— Холосо, шибко холосо.
Медведя свежевал артельщик. Он выпрастывал зверя из его кожаной одежки с непостижимой быстротой и ловкостью.
Андрей стоял рядом, наблюдая за точными движеньями Хабары.
Смутные и противоречивые чувства отражались на лице Россохатского. Медведь был, точно воском, залит салом, и сотник понимал, что добыл артели отменное мясо. Но стоило бросить взгляд на связки безукоризненных мускулов животного, — и снова приходило ощущение невнятной жалости.
Гришка говорил, орудуя ножом:
— Чай, сала одного за три пуда будеть. Сладкий медведь!
Утром Хабара отослал Мефодия и Дина на промывку песка, а сам остался у лагеря: предстояло соорудить коптилку, нарезать ломтями и просолить мясо.
Коптильня оказалась не бог весть какое сооружение. Гришка врыл, в землю столб, накрыл его нехитрой, крышей из хвои, так что получилось вроде гриба. Вытесал из сухостоя палки-вешала и приспособил их под навесом. После того, с помощью Кати, нарезал медвежатину на тонкие длинные ломти и стал солить.
Повесив мясо на жердях, Хабара сложил под ним костер, посыпал мхом — и поджег. Дрова тихо тлели, и дым густо взбирался к вешалам.
— Моя служба теперь вся, — кинул Гришка Андрею, обтирая руки пучком травы. — Сутки, а то и двое — огню работа.
Мельком взглянув на Катю, распорядился:
— Я — на Билютый, однако. А ты, срок найдешь, шкурой займись.
— Дикой поскоблить, — с неудовольствием отозвалась женщина. — Мне еще черемуху толочь.
— Ну, Дикой — так Дикой, — не стал спорить артельщик.
И ушел, оставив Катю и Россохатского вдвоем.
Как только Гришка спустился к реке и пропал из виду, Катя подошла к Андрею, сказала, прижимая руки к груди, точно готовилась прыгнуть с обрыва вниз:
— Иди на закат, туда, где зверя убил… Я — за тобой. Иди…
— Зачем? — не понял Россохатский.
Женщина исподлобья взглянула на него и, пытаясь подавить раздражение, подтолкнула в спину.
— Иди, ваше благородие.
Сотник пожал плечами и вяло зашагал в лес.
«Что взбрело в голову? — думал он, наталкиваясь на ветки и забывая прикрыть лицо. — Какие тайны?»
Он вдруг обозлился и вслух обругал Катю:
— Право, дурит баба!
Женщина догнала его вскоре, и двигались они как-то чудно: не рядом, не парой, а гуськом. Кириллова ступала позади неслышным охотничьим шагом, молча, и только дыхание ее изредка долетало до него.
Вблизи Китоя Катя внезапно обошла Андрея и повернула на юг, лицом к далекой монгольской границе.
В версте от реки увидела хоровод елочек, забралась в него, проворчала:
— Шинель постели. Посидеть хочу.
Опустилась на жесткое выгоревшее сукно, зябко поежилась, попросила:
— Сядь близ. Погреться мне надо.
Россохатский сел, и она тотчас прижалась к нему, обвила руками его шею, но опять как-то странно, точно держала его губы на отдалении, боясь — станет целовать.
Андрей почувствовал, что ее руки дрожат, что вся она, как свернутая предельно пружина в сильной, но робкой руке. Посмотрел женщине в глаза, и ему показалось, будто они — небо, по которому волнами проносятся облачка, то грудясь в кучку, то исчезая бесследно. Он уже и сам стал волноваться, ощущая, как сильно ударяет сердце по горлу, уже почти зная — должно произойти важное и милое, — но держал себя в узде, не давая Кате, как в прошлый раз, обидеть себя.
Чтоб как-нибудь уйти от неловкости, сказал, одними глазами показывая на небо:
— Гляди, какое оно разное. Будто море.
Кириллова спросила, не отнимая рук от его шеи:
— Какое ж оно?
— Море?
— Да.
— Как слезы. Соленое.
— Нехорошо это — слезы.
Он не согласился.
— Случаются всякие. И в радости плачут.
Внезапно поинтересовалась:
— Ты свово коня сильно любишь?
И сама ответила: — Сильно.
Поглядела на кроны сосен, залитые солнцем, вздохнула.
— Всю войну — на Зефире?
Он попытался помотать головой.
— Нет, что ты! Подо мной трех коней убило. До Зефира дончак был… Видала дончаков?
— Откуда ж? Какой он?
— Казачий конь, Катя. У меня был старого, чистого типа. На взгляд неприметен. Невысок, голова
