Хабара заставит его поделиться. А нет — так… Слишком велика удача — и сто?ит ради нее запродать душу черту.
А Катька? Не станет ли поперек? Только одна она знает от отца, владевшего тайной, некие знаки, по каким можно выйти в ущелье, где в дно исполинова котла бьет бешеный водопад, веками омывающий золотую жилу.
Гришка говорил неправду Андрею, будто равнодушен к Кате. Да и то сказать, — здесь, в тайге, где баба вроде заморской диковины, стал бы он уступать Кириллову другому. На-кось! И все ж уступил. Но сделал так не по слабости, не по небрежению, а из тонкого расчета. Пусть Катька и офицер пребывают в слепоте страсти — оно и лучше: не разглядят Чаши. Понятно, было б вернее, ежели б девка сворковалась с ним, Хабарой: и к удаче стежка короче, и одеяло не заиндевеет. Но Гришка не дитя, видит: девка без памяти от сотника. Начнешь их отрывать друг от друга — и угодишь промеж двух жерновов. Нет, бог с ними, будут еще у Гришки девки, не хуже этой!
Он шел сюда, ставя голову на кон, не ради юбки — всей жизни ради. Так считает: возврат в родные места ему заказан — там его ЧК ждет не дождется, чтоб голову снять. Стало быть, иль подаваться за рубеж, иль уходить в другой край России, покупать чистый документ. И так, и так капитал нужен.
Деньги, — без них никуда. И Хабара, издерганный неудачами, всё же решил: настал срок для разговора с Кирилловой, к какому прочно и загодя готовился.
Незадолго до вечера, отдышавшись после очередного бесплодного поиска, зашел в избу и увидел: Катя одна стряпает еду.
Хабара присел рядом, свернул папиросу и молча стал наблюдать за ловкими руками женщины.
Кириллова, заметив его пристальный взгляд, непривычно смутилась.
— Чё это ты на меня взморщился?
— Ничё, — усмехнулся Хабара. — Да вот, вишь, весна — и охота мне пошататься вблизи, потолковать чуток.
Он прогнал улыбку с губ, подышал табаком.
— Однако ведь не пойдешь. Сотник осердится.
Гришка верно рассчитал удар. Кириллова нахмурилась, проворчала, не бросая стряпни:
— Чё мелешь? Не на веревочке я. Своя голова есть.
— Ну, коли так, — одевайся, пойдем.
В зимовье с охапкой дров вошел Россохатский. Он скользнул взглядом по лицам сибиряков — и ничего не сказал.
— Досмотри за ужином! — крикнула ему Кириллова. — С артельщиком похожу. Опостылело тут.
— Иди, — удивился Россохатский, — но вечер близко.
— Ничё, не заблужусь. Не дитё.
Андрей лег на нары и, стараясь казаться равнодушным, повернулся к стене. Но как только молодые люди скрылись за дверью, вскочил и, просыпая махорку, стал сворачивать папиросу. От него что-то скрывали, и это тревожило, как все неведомое.
Попытался отвлечься, наблюдая за котелком, кипевшим на огне, но не сумел и рванул дверь зимовья.
Очутившись на воздухе, прислушался, но все было тихо.
«Куда и зачем пошли?.. Ах, господи, да погулять! Просто погулять. Ну, а коли не просто? Тоже нечего ахать. Катя молода, красива, и Гришка имеет на нее не меньше, а больше прав, чем я. А-а, черт, какая-то ерунда получается!».
Вздохнув, решил думать о другом.
«Где старик? Почему его целыми днями нет в зимовье? На охоте? Да нет — не стреляет. Что ж тогда делать в тайге?»
Россохатский растерянно пожал плечами, но вдруг вспомнил рассказ Хабары о Золотой Чаше. Неужто Дин, не дожидаясь тепла, рискуя сломать шею, ищет исполинов котел? Да ведь это сказка, легенда, рожденная нищетой, тоской по внезапному чуду! Такие сказки: бродят по всем уголкам земли, несть им числа… Бедные бородатые дети, обойденные судьбой!
Стало зябко, и сотник направился в сарай, к Зефиру.
На жеребца горько было смотреть. Он сильно отощал, а в глазах недвижно стояли уныние и тоска. Андрею хотелось сказать какие-то слова ободрения и ласки, но получалось грустно, и он в совершенном огорчении вернулся в избу.
«Что они там делают? — ощущая неясную тревогу, думал он о Хабаре и Кате. — О чем у них речь? Или не речь только?..»
…Кириллова и старатель отошли от зимовья всего сотню шагов, когда Гришка остановился и стал сворачивать цигарку.
— Скоро умаялся, — усмехнулась женщина.
— Потолковать надо, — напомнил Хабара.
— О чем же это?
— Скажу. Потерпи.
Поджег табак, медленно повернулся к Кирилловой, сказал, щуря глаза:
— Я тянуть не любитель, девка. Мне отец твой спьяна проболтался как-то: знаеть-де дорожку к Золотой Чаше. Не стал бы он секрет с собой в могилу уносить. Чай, сказал те?
— Я думала — про любовь… А ты, выходить, по Чаше скучаешь?
— По ней, Катя.
— Не знаю. Отец ненароком помер. Ты помнишь.
— Не в том суть, Катя. Пил Матвей горькую, прости его господь за то, и понимал: не идти ему на Шумак.
— Ну, чё в душу вкогтился? — нахмурилась женщина. — Ежели у тя все, пойдем в зимовье. Озябла я.
Гришка кинул цигарку в снег, покосился на Кириллову, и внезапно в его глазах загорелась кровь бешенства.
— Ты, как глядишь, я тя этому офицерику так, задарма отдал? Али мне сто лет, дура?!
У Кати тоже вдруг, как и у Гришки, глаза стали на крови, а лицо, напротив, побелело от гнева.
— Ты отдал, варнак?! Я чё, варежка, меня дарить, кобель!
Хабара потоптался на снегу, сказал разом засохшим, скрипучим голосом:
— Не скажешь, стало быть. А ежели с парнем твоим чё случится? Ежели он, бедняжка, в ущелье невзначай рухнеть и спину сломаеть? Нешто не жаль будет, Катька?
Кириллова отозвалась со злобой:
— С Андреем чё выйдеть худое — я тя зубами загрызу. Ты помни.
Гришка усмехнулся.
— Аль не понимаю? Его стрелять стану и тя не пощажу. Мне моя голова пока не лишняя.
И по тому, как он сказал это, Катя вдруг с ужасом поняла, что не шутит, а сдержит слово, и на мгновение растерялась.
— Затолковал свое, — кинула она, поглядывая на Хабару исподлобья. — И я цену-то золотишку знаю.
— Найду — поделим по-божески, Катерина.
— Теперь вижу: от тя до бога столь же, сколь от земли до неба. Нет, ничего не знаю я, Хабара.
— Тащишь беду за хвост, девка… — совсем потемнел артельщик. — Ни себе, ни другим. Ну, смотри, коли так…
Катя на один миг представила себе окровавленное тело Андрея, его стеклянные, бесчувственные очи и выдохнула, чуть не плача:
— Хоть ялова, да телись… Ну ладно, лешак тя понеси!
— Так-то лучше будеть, Катя, — серьезно заметил Хабара. — Чё золоту без толку пропадать.
— Отвернись, — попросила женщина.
— Ха! — осклабился артельщик. — Я уклонюсь, а ты мне в затылок пальнешь! Чужую голову кочнем ставишь!
