— С перепугу одурел, — нахмурилась Катя. — Из чё стрелять стану?
— А-а, верно, — усмехнулся Хабара, — берданка твоя в избе, совсем запамятовал.
Он отвернулся от женщины. Катя тоже стала к нему спиной, расстегнула ватник, пошарила за кофтой. Достала из-за пазухи пакетик из клеенки, раскрыла его.
— Обернись теперь. Возьми.
— Чё это? — спросил Гришка, разглядывая лист бумаги, испещренный кружками, крестиками, стрелками. Губы у него побелели от волнения.
— План, аль не видишь. Вот это — изба наша, а тут затески показаны.
— А Чаша где ж?
— Не знаю. По затескам идти надо.
Артельщик недоверчиво покачал головой.
— А чё ж сама не искала?
— Ходила. Затесей нет. Можеть, заросли, а можеть, глядела не там.
— Где батя бумажку добыл? Верная ли она?
— Сказывал, у Ильчира. На руднике. Фунт золота заплатил.
Помолчала.
— Считай, откупилась я от тя, Хабара. Не лезь в душу мне более.
Гришка усмехнулся.
— Малая для тя потеря, Катя. Ты ее, бумажку, чай, наизусть вызубрила.
— Нешто нет. Ну, уходи.
— Спасибо те, Катя. Я поделюсь, коли найду, не сомневайся.
Нерешительно покашлял.
— Ты, ежели Дин спрашивать станеть, молчи. Чё старику на тот свет запасать?
Катя, не отвечая, запахнула ватник и, не оглядываясь, пошла к избе.
Хабара остался на месте. Еще не веря в радость, в удачу, он без толку топтался на месте, то болезненно морща лоб, то глупо похохатывая. Да нет — не стал бы старик Кириллов оставлять дочке в наследство чушь, пустую бумажку, прах!
Вдруг захотелось, сломя голову, бежать к Шумаку, искать деминские затёски, вгрызаться ножом, топором, лопатой в скалу, набивать самородками карманы, суму, пазуху. Однако понимал, что так, без смысла, ничего путного не выйдет, да к тому же Чаша закована льдом, и, вздохнув, отправился вслед за Катей.
Россохатский ждал Кириллову возле зимовья. Увидев ее в сумраке наступившего вечера, он нервно поежился и опустил голову.
— Ждал? — спросила Катя, вплотную подойдя к Андрею.
И заметила устало:
— Вот сразу и видать, чё ты — любовник, не муж. Мужья, говорять, жен не ждуть. А чё ее ждать — весь век под боком, хошь не хошь — надоесть.
— Где была?
— Гуляла. Нешто нельзя?
— Нельзя. Побью, Катька.
— Бить будешь жену. Пока потерпи, ваше благородие.
Андрей понимал, что Катя задирается, что у нее испорчено настроение, но даже предположительно не знал, в чем дело. Он разумел твердо лишь одно: это результат ее прогулки с Хабарой. И чувствовал, как раздражение корежит душу.
— Где Хабара?
— Лешак его знаеть. Тут где-нибудь…
— Зачем звал?
— Ладно, айда в избу, — сказала Катя, не отвечая на вопрос. — Ужин-то поспел?
Они уже вяло ели суп, когда вошел Хабара. Бросил взгляд на лежанку Дина и, сразу потускнев, спросил:
— А где старик?
— Не знаю, — грубовато отозвался Андрей. — За ветром гоняется. Не сидится вам!
Гришка вполне ясно понял, кому это «вам», что-то хотел ответить, но в эту секунду заскрипела дверь, и появился Дин. Он устало протер оружие, прислонил его к стене, без слов подсел к печке и подставил Кате миску.
Выхлебав суп, так же молча отправился к нарам, лег и отвернулся от людей.
Катя и Гришка переглянулись, но тотчас отвели глаза друг от друга.
Андрей перехватил эти взгляды, и ревность, подозрения, опаска вспыхнули в нем с новой силой.
ГЛАВА 20-я
ПУЛИ В СПИНУ
Зефир пал за неделю до свежей травы. Конь лежал в своем загончике плоский, будто нарисованный детской рукой, и на открытом его глазу бельмом стыл залетевший через щели снег.
Россохатский, войдя утром в сарай, наткнулся на мертвого жеребца и одеревенел. Нет, конечно же, видел, как с каждым днем Зефир становился всё хуже и хуже, как лезли у него из-под кожи ребра и делалась непомерно длинной и худой морда. И всё ж надеялся: конь дотянет до тепла, отъестся на густых саянских травах, и прежняя удаль вновь засияет в его глазах. А раз жив Зефир, то, может, как-нибудь и удастся вырваться из глуши, вернуться в свое тихое и устойчивое прошлое. Россохатского согревала эта иллюзия былого относительного благополучия, крошечная искра надежды.
Со смертью коня последняя жилка, скреплявшая Андрея с той, другой жизнью, резко оборвалась, и никаким узелком, никакой починкой ее теперь не связать. Так, во всяком случае, казалось Андрею.
Он долго стоял у трупа животного, и уже не было мыслей в голове, а давила душу почти физическая горечь и боль.
Хабара, успокаивая Россохатского, проворчал:
— Всё одно, сотник, не жилец он был на земле, твой конь. Да и мы уцелеем ли — одному богу известно. И ни к чему лишняя скорбь.
Еще в первых числах апреля задул холодный северо-западный ветер, и до самой середины мая подметал он тайгу гигантской метлой, сбивал в тесные стада тучи над гольцами, обрушивал внезапные ливни на оживавшую тайгу. Чуть позже докатывались до Шумака душно-тревожные запахи лесных пожаров.
Весна шла по Саяну кавалерийским наметом, зажигая светлячки альпийских цветов, выбрасывая над землей острую зелень черемши и щавеля. Покурчавели березки, май мутил воды, и горланил в лесу разный певчий народишко. В сосновых кронах почти беспрерывно раздавались игрушечные взрывчики: трескались шишки, рассеивая зрелые семена по миру.
Звенели там и тут зяблики, слышалась первая песня самца-кукушки, мелодично ворковала горлица, метались в поисках пищи горные новоселы — бурая оляпка, пеночка, лесной дупель.
На Шумаке появились забереги[60], заплескалась верховка[61], ветер съедал снега на полянах, дни приметно росли и, наконец, тепло побороло зиму.
Во второй половине мая трава уже густо покрыла землю и подрос лук-черемша. Его очень ждала Катя.
Теперь она немного разнообразила еду, варила из молодой крапивы и щавеля зелёные щи, подавала на стол траву-кислицу.
Выросшая в таёжных походах и на биваках, Кириллова отлично знала, какие из трав годятся в пищу. Она готовила отменный суп из крупных волосистых листьев и гигантского стебля борщевика, или, как его
