тогда, когда мыл песок, и тогда, когда носил спирт через границу, и совсем недавно, в зимнем Саяне, где смерть была близкая соседка и всегда могла прийти к старику в гости.
Однако этот парень шибко опасен и станет драться до конца за свой пай. Поговаривали, что мальчишка стреляет без промаха, и в этом не раз убеждались хунхузы, с которыми он ссорился за добычу, или ва-панцуй, шедшие с промысла с полными лубянками корней. Сообщали также, что Лю знает несколько языков, изучал джиу-джитсу и может выпить много байцзю[67], не пьянея и не теряя разума. Ну, что ж, языки в тайге — лишняя кладь, а в остальном ладно: опыт и сила — на опыт и мудрость.
Размышления так увлекли Дина, что он чуть было не проглядел Хабару. Гришка вырос на обрыве внезапно, точно выскочил из земли. Видимо, устав до крайности, он свалился у дерева и, то улыбаясь, то морщась, стал быстро оглядывать тайгу.
За спиной у него темнела понята.
Но вот он отвязал веревку от кедра, скрутил ее кольцами и, медленно пошатываясь, направился к зимовью.
Лю молча сдавил руку Дину и кивнул в сторону Хабары. Китайцы беззвучно поднялись в зарослях и, вытягивая шеи, сторожко пошли за артельщиком. Старик сделал вид, что не заметил, как его напарник снял с плеча короткий карабин и медленно оттянул курок.
Внезапно Хабара, мелькавший впереди, между деревьями, сел на камень и, сняв понягу, что-то достал из нее. Он несколько минут разглядывал неведомые предметы, катал их в ладонях и вдруг… стал хохотать и вопить.
И Дин, и Лю поняли: это крик человека, всё-таки нашедшего золото. И в то мгновение, когда Хабара, нахохотавшись, замолк и в изнеможении прислонился грудью к кедру, Лю поднял карабин, навел мушку в спину артельщика и нажал на спусковой крючок.
Затем он подбежал к упавшему Хабаре и выстрелил в упор еще раз.
Китайцы торопливо собрали самородки, которые просыпал, падая, Гришка, выгребли золото из поняги и растаяли в вечерней тайге.
В версте от места, где лежал залитый кровью старатель, Лю резко остановился.
— Слушай меня хорошо, старик, — сказал он, привалившись спиной к скале и не выпуская карабина из рук. — Русский нашел Золотую Чашу. Глупо идти к водопаду теперь. Офицер и девчонка станут искать Хабару. Когда им надоест — отправимся на Шумак. Тогда — все наше.
Подумал немного, добавил:
— Подозрения упадут на тебя, потерпи. Я дам тебе сигнал уходить — рев изюбря. Тогда бросай избу, спеши на Шумак. Больше ты не вернешься к русским. Все понял?
— Я хорошо пойми, господина.
Лю поправил понягу на спине и, не оборачиваясь, зашагал по тропинке.
Вскоре Дин, смотревший с ненавистью на фигуру молодого китайца, горбившегося под грузом, потерял его из вида.
Когда старик увидел, что Гришка Хабара жив, он испугался. Надо было как можно скорее выяснить, успел ли что-нибудь сообщить артельщик.
Однако Катя и Андрей мрачно поглядывали на Дина и не отвечали на вопросы.
Но подозрения, кажется, быстро рассеялись. Вскоре после похорон в зимовье торопливо вошел возбужденный Россохатский и сказал, что слышал далекий и всё же вполне отчетливый выстрел.
Все немедля вышли из избы. Но в тайге ничего, кроме пения птиц и шелеста ветра, нельзя было различить.
— Нет, стреляли, — повторил Андрей, и глаза его сузились. — Били на западе, у Шумака.
— Я говоли — где-то близко — плохая люди. Шибко плохая люди, Катя! — воскликнул Дин, и в его словах мелькнула обида. Ведь он знал: офицер и девчонка все-таки подозревали в убийстве его, Дина. А он так много хорошего сделал для них!
Андрей угрюмо вслушивался и вглядывался в тайгу. Даже Катя чувствовала острое беспокойство: смерть таилась рядом. Видно, надо уходить от этого опасного места, быстро выбираться к границе или подаваться к людям.
Вечером Кириллова, ходившая на реку за водой, вернулась к мужчинам расстроенная. Глядя на Андрея широко открытыми глазами, сказала, чуть не плача:
— В гольцах, за рекой, реветь изюбрь. Тут проклятая земля. Давайте скорей уходить!
Андрей не понял, в чем дело, спросил:
— Ну и что ж с того, что ревет? На то и тайга…
— А-а!.. — раздраженно махнула рукой Кириллова. — Бык поеть для коровы в сентябре, а теперь июнь. Какой же изюбрь?
Китаец, услышав эти слова, явно забеспокоился. Он приблизился к Кате, взял ее за рукав, быстро забормотал:
— Я пойди, смотли — кто? Если плохая люди, я убивай его.
И тотчас метнулся в зимовье, выскочил оттуда с понягой, мешком и винтовкой.
Вскоре его легкие шаги растаяли за деревьями.
Андрей и Катя вернулись в избу.
Дин не пришел ни в этот день, ни на следующий, ни через неделю.
Вместе с ним исчез почти весь запас винтовочных патронов.
ГЛАВА 21-я
ПО ТРОПАМ ТАЕЖНОГО ЗВЕРЯ
— Надо уходить, сотник. Ты же сам видишь — смертей на человека много, и они стерегуть нас, окаянные!
Катя заглядывала в глаза Россохатскому, сжимала ему руки, и всю ее сотрясал мелкий птичий озноб.
Андрей посмотрел на женщину, и ему стало не по себе. Кириллову, казалось, подменили. Она осунулась, потемнела, в глазах застыли страх и тоска, будто у кабарги, загнанной волками на отстойник[68], с которого уже никуда не убежишь.
— Ладно… ладно… лапушка… — бормотал Андрей, поглаживая женщину по русой, кое-как заплетенной косе. — Мы уйдем, непременно уйдем… Но подожди чуток, может, вернется Дин. Вдруг с ним беда, а мы бросим его здесь, в дебрях, одного.
— Ах, боже мой! — нервно передергивала плечами Кириллова. — Оставь глупую мысль, это Дин извел Гришку, кто больше? На его, старого черта, совести кровь Хабары!
— Да… да… Но все же надо поискать человека.
— Ведь всю тайгу избродили. Не хочу дале таскаться тут. Всюду, за каждым комлем хоронится смерть. Хватить с меня, Андрей!
Россохатский уступил Кате. Ему самому, сказать правду, было страшно в этом проклятом месте, да как признаешься?
Они собирались в дорогу поспешно, но подготовили все, что смогли. Андрей пришил к переметной суме лямки, чтоб нести ее, как заплечный мешок. Уложил туда топор, остатки соли, кулек с мукой, спички в пустой фляге, пробку которой залил жиром. В крепком мешочке был мясной порошок — вареная, высушенная и мелко истолченная в деревянной ступе оленина.
Ватой, выдранной из куртки Хабары, протер карабин и бердану, обернул в промасленную тряпку пять патронов — четыре винтовочных и один дробовой — для ружья. Это был весь запас, который у них остался. Под конец надел шашку, перекинул через плечо веревку, доставшуюся от покойного артельщика, и непроизвольно взглянул на часы. Он давно уже ставил их наугад, по солнцу, и они исправно тикали на руке, равнодушные ко всему на свете.