чести, нередко обращались, чтобы он рассудил какой-либо щекотливый вопрос,
возникший между молодыми противниками, — показывал мне привезенную им
из-за границы книгу: «Manuel du duelliste» («Руководство дуэлянта») или что-то в
этом роде. В ней описаны были все правила, без соблюдения которых поединок не
мог быть признан состоявшимся «по строгим правилам искусства».
Составители и блюстители европейских правил думали прежде всего
именно о демонстрации готовности участников поединка к риску, к бою. В
европейской дуэли оставался смертельный риск, — но все возможное было
сделано для того, чтобы кровавый исход оказывался делом несчастного случая.
В русской дуэли все ставилось так, что бескровный вариант был уделом
счастливой случайности. Идея дуэли-возмездия, дуэли-противостояния
государственной иерархии, тем более дуэли как мятежного акта, требовала
максимальной жестокости. Когда в николаевские времена оказалась размыта эта
идея, с нею одрябли и прежние представления о дуэли. Жестокость осталась.
Ушёл высокий смысл...
«Дуэль не должна ни в коем случае, никогда и ни при каких
обстоятельствах служить средством удовлетворения материальных интересов
одного человека или какой-нибудь группы людей, оставаясь всегда
исключительно орудием удовлетворения интересов чести… За одно и то же
оскорбление удовлетворение можно требовать только один раз... Дуэль
недопустима как средство для удовлетворения тщеславия, фанфаронства,
возможности хвастовства, стремления к приключению вообще, любви к сильным
ощущениям, наконец, как предмет своего рода рискованного, азартного спорта...»
Страшной особенностью дуэли, требовавшей от поединщика железного
хладнокровия, было право сохранившего выстрел подозвать выстрелившего к
барьеру и расстрелять на минимальном расстоянии. Потому-то дуэлянты высокого
класса не стреляли первыми...
Стараясь разъяснить причину дуэли, писатели постоянно кружили около
второстепенных фактов, смешивая, как это часто бывает, причину с поводом.
Поэтому мы встречаемся с рассказами и догадками разного, чисто личного,
свойства, тогда как причина здесь, как и в пушкинской дуэли, лежала в условиях
тогдашней социальной жизни нашей, неизбежно долженствовавшей давить такие
избранные натуры, какими были Пушкин и Лермонтов. Они задыхались в этой
атмосфере и в безвыходной борьбе должны были разбиться или заглохнуть. Да,
действительно, не Мартынов, так другой явился бы оружием неизбежно
долженствовавшего случиться.
Вот причина также и его раздражительности, и желчи, которыми он в
своей жизни часто отталкивал от себя лучших друзей и давал повод к дуэлям.
Он виноват не более, как Дантес в смерти Пушкина. Оба были орудиями
если не злой, то мелкой интриги дрянных людей. Сами они мало понимали, что
творили. И в характере их есть некоторое сходство. Оба нравились женщинам и
кичились своими победами, даже и служили они в одном и том же
Кавалергардском полку. Оба не знали «на кого поднимали руку». Разница только в
том, что Дантес был иностранец,
