тем, что сын мой мог состоять в тесной связи с таким человеком, каков был
Лермонтов, без стыда и совести.
Барон Ган, на которого, впрочем, никогда нельзя вполне положиться,
потому что во всяком действии и слове его предполагаешь заднюю мысль,
выпускает теперь с видом величайшего секрета довольно курьезную историю
насчет участия Васильчикова в дуэли Лермонтова. По словам его, дуэль
происходила при одном только Глебове, Васильчиков совсем не был секундантом,
а лишь впоследствии добровольно выдал себя за секунданта, чтобы дуэль, как
происходившая при одном секунданте, не была вменена Мартынову за простое
смертоубийство. Очевидно, что распущение такого слуха, хотя, конечно, и нельзя
дать ему официальной гласности, потому что тогда пришлось бы судить
Васильчикова за подлог, не только извинит последнего, но еще и придаст ему
особенный рельеф благородства в глазах государя, и что наказание последует
только для формы, не повредив ни ему лично, ни его карьере. Но вопрос, правда
ли это, а если вымысел, то тамошней ли фабрики или здешней, самого Гана,
который надеется через такую ловкую штуку выиграть опять в глазах
Васильчикова-отца? Что тут есть вымысел, это почти несомненно: ибо наши
законы не делают никакого различия в том, была ли дуэль при десяти секундантах
или при одном, или совсем без секундантов, а неужели Васильчиков решился
пожертвовать собою только для того, чтобы оградить Мартынова в общественном
мнении?
А мы дома с шампанским ждём.
О кровавой развязке дуэли Д.А. Столыпин [брат Монго] только однажды
беседовал с Н.С. Мартыновым, который откровенно сказал ему, что он отнесся к
поединку серьёзно, потому что не хотел впоследствии подвергаться насмешкам,
которыми вообще осыпают людей, делающих дуэль предлогом к бесполезной
трате пыжей и гомерическим попойкам.
Проведя день у мачехи моей, под вечер стал я собираться в Пятигорск и,
несмотря на то, что меня удерживали под предлогом ненастья, всё-таки поехал,
так как не хотел пропустить очередной ванны... Смеркалось, когда я проехал
Шотландку, и в темноте уже светились мне приветливые огоньки Пятигорска, как
вдруг слева, на склоне Машука, я услыхал выстрел; полагая, что это шалят
мирные горцы, так как не раз слышал об этом рассказы, я приударил коня
нагайкой и вскоре благополучно добрался до дома, где застал Шведе,
упражнявшегося на фортепиано. Раздевая меня, крепостной человек мой Михаил
Судаков доложил мне, что по соседству у нас несчастье и что Лермонтова
привезли на дрожках раненного...
Недоумевая, я поспешил к соседу, но, застав ставни и дверь его квартиры
на запоре, вернулся к себе. Только утром я узнал, что Михаил Юрьевич привезён
был уже мёртвым, что он стрелялся с Мартыновым на десяти шагах и, подобно
описанному им фаталисту, кажется, далёк был от мысли быть убитым, так как, не
подымая пистолета, медленно стал приближаться к барьеру, тогда как Мартынов
пришёл уже к роковой точке и целил в него; когда Лермонтов ступил на крайнюю
точку, Мартынов спустил курок, и тот пал, успев вздохнуть раз, другой, и, как
