Когда явились на место, где надо было драться, Лермонтов, взяв пистолет
в руки, повторил торжественно Мартынову, что ему не приходило никогда в
голову его обидеть, даже огорчить, что все это была одна только шутка, а что
ежели Мартынова это обижает, он готов просить у него прощение не токмо тут, но
везде, где только захочет!.. «Стреляй! Стреляй!» — был ответ исступлённого
Мартынова.
Мартынов несколько задержал выстрел... «На нашу общую беду, — я
продолжаю почти словами Мартынова, — шёл резкий дождь и прямо бил в лицо
секундантам».
Если кто-нибудь из дуэлянтов, выстрелив в воздух, успеет это сделать до
выстрела своего противника, то он считается уклонившимся от дуэли.
Русский дуэльный кодекс. Цит. по:
Надлежало начинать Лермонтову, он выстрелил на воздух, желая все
кончить глупую эту ссору дружелюбно, не так великодушно думал Мартынов, он
был довольно бесчеловечен и злобен, чтобы подойти к самому противнику
своему, и выстрелил ему прямо в сердце. Удар был так силён и верен, что смерть
была столь же скоропостижна, как выстрел. Несчастный Лермонтов тотчас
испустил дух.
Лермонтов выстрелил на воздух, а Мартынов подошёл и убил его. Все
говорят, что это убийство, а не дуэль, но я думаю, что за сестру Мартынову нельзя
было поступить иначе. Конечно, Лермонтов выстрелил в воздух, но этим он не
мог отвратить удара и обезоружить обиженного. В одном можно обвинить
Мартынова, зачем он не заставил Лермонтова стрелять. Впрочем, обстоятельства
дуэли рассказывают различным образом и всегда обвиняют Мартынова как
убийцу.
[Ржевский] сейчас рассказывал про Лермонтова, он видел его убитого, он
знал его прежде; почти поневоле шёл он на дуэль, этот страшный дуэль, и там уже
на месте сказал М[артынову], что отдает ему свой выстрел, что причина слишком
маловажна, слишком пуста и что он не хочет стреляться с ним. Но Мартынов
непременно требовал, оба прицелились, Лермонтов повернул пистолет в сторону,
а тот убил его.
Первый выстрел принадлежал Лермонтову, как вызванному, но он
опустил пистолет и сказал противнику: «Рука моя не поднимается, стреляй ты,
если хочешь...»
Ожесточение не понимает великодушия: курок взведён — паф, и пал поэт
бездыханен.
После выстрела он не сказал ни единого слова, вздохнул только три раза и
простился с жизнью. Он ранен под грудь навылет.
