А. Корсакова // Русский вестник. 1881. Кн. 3. С. 456
1830. Я помню один сон; когда я был еще восьми лет, он сильно
подействовал на мою душу. В те же лета я один раз ехал в город куда-то; и помню
облако, которое, небольшое, как бы оторванный клочок черного плаща, быстро
неслось по небу: это так живо передо мною, как будто вижу.
Учителями были M-r Capet, высокий и худощавый француз с горбатым
носом, всегдашний наш спутник, и бежавший из Турции в Россию грек; но
греческий язык оказался Мишелю не по вкусу, уроки его были отложены на
неопределенное время, а кефалонец занялся выделкой шкур палых собак и
принялся учить этому искусству крестьян; он, бедный, давно уже умер, но
промышленность, созданная им, развивалась и принесла плоды великолепные:
много тарханцев от нее разбогатело, и поныне чуть ли не половина села
продолжает скорняжничать.
Читал он, конечно, много, хотя по большей части лишь произведения
изящной литературы, — поэзия Пушкина и знакомство с иностранными языками
ограждали его от слишком неразборчивого чтения. О том, когда и как начал
писать Лермонтов, много говорить не сможем, потому что в произведениях его
детства нет залогов будущего совершенства, и в этом роде они далеко ниже
лицейских стихотворений Пушкина.
Когда я был ещё мал, я любил смотреть на луну, на разновидные облака,
которые, в виде рыцарей с шлемами теснились будто вокруг неё: будто рыцари,
сопровождающие Армиду в её замок, полные ревности и беспокойства.
В первом действии моей трагедии Фернандо, говоря с любезной под
балконом, говорит про луну и употребляет предыдущее сравнение.
Проявления же поэтического таланта в нем вовсе не было заметно в то
время, все сочинения по заказу Capet он писал прозой, и нисколько не лучше
своих товарищей.
Капэ имел странность: он любил жаркое из молодых галчат и старался
приучить к этому лакомству своих воспитанников. Несмотря на уверения Капэ,
что галчата вещь превкусная, Лермонтов, назвав этот новый род дичи падалью,
остался непоколебим в своем отказе попробовать жаркое, никакие силы не могли
победить его решения.
Пятнадцати лет уверен он, что «в народных русских сказках более поэзии,
чем во всей французской литературе». Напрасно окружающие стараются убедить
двенадцатилетнего мальчика в красотах французской музы: он, как будто скрепя
сердце, поддается общему тогда восхищению этими поэтами, но уже тринадцати
лет, кажется, навсегда отворачивается от них.
В четырнадцать или пятнадцать лет он уже писал стихи, которые далеко
еще не предвещали будущего блестящего и могучего таланта.
