Одна вещь меня беспокоит: я почти совсем лишился сна — бог знает,
надолго ли; не скажу, чтобы от горести; были у меня и большие горести, а я спал
крепко и хорошо; нет, я не знаю: тайное сознание, что я кончу жизнь ничтожным
человеком, меня мучит.
...Школа эта была основана именно с целью обучать военным наукам и
строю молодых людей, поступивших в военную службу из университетов и
вообще высших учебных заведений. Эти молодые люди все считались на
действительной службе, приносили присягу и, живя в здании школы,
пользовались привилегиями и относительно большою свободою. Многие
содержали при себе собственную прислугу. Если сравнить жизнь и быт Школы с
Московским университетом конца 20-х годов, то окажется, что разница между
этими учебными заведениями была невелика. Этим объясняются сравнительно
частые переходы молодых людей из университета в Школу.
Впоследствии он перешел в школу гвардейских подпрапорщиков; там его
жизнь и его вкусы приняли другое направление: насмешливый, едкий, ловкий —
проказы, шалости, шутки всякого рода сделались его любимым занятием; вместе с
тем полный ума, самого блестящего, богатый, независимый, он сделался душою
общества молодых людей высшего круга; он был первым в беседах, в
удовольствиях, в кутежах, словом, во всем том, что составляет жизнь в эти годы.
Полная боязливой любви к своему внуку, бабушка Арсеньева опасалась за
здоровье нервного «Мишеля», которое могло пострадать от внезапной и крутой
перемены образа жизни, и поэтому старалась смягчить суровость ее. Так,
Елизавета Алексеевна, тотчас по поступлении Михаила Юрьевича в Школу,
приказала служившему ему человеку потихоньку приносить барину из дома
всякие яства, поутру же рано будить его «до барабанного боя» из опасения, что
пробуждение от внезапного треска расстроит нервы внука.
Обращение с нами в школе было самое гуманное, никакого особенного
гнёта, как пишет Висковатов, мы не испытывали... Дежурные офицеры
обращались с нами по-товарищески. Дежурные, в пехоте и кавалерии, спали в
особых комнатах около дортуаров. Утром будили нас проходя по спальням, и
никогда барабанный бой нас не тревожил, а потому, как пишет Висковатов, нервы
Лермонтова от барабанного боя не могли расстраиваться.
Между товарищами своими Лермонтов ничем не выделялся особенно от
других.
Выступаем мы, бывало: эскадрон выстроен; подъезжает карета старая,
бренчащая, на тощих лошадях; из нее выглядывает старушка и крестит нас.
«Лермонтов, Лермонтов! — бабушка». Лермонтов подскачет, закатит ланцады
две-три, испугает бабушку и довольный собою подъезжает к самой карете.
Старушка со страху прячется, потом снова выглянет и перекрестит своего внука
