этого журнала были все желавшие и умевшие написать что-либо забавное в стихах
или прозе для потехи товарищей...
Я был в Царском Селе, когда приехал Алексис, узнав о том, я едва не
сошел с ума от радости: разговаривал сам с собою, смеялся, потирал руки. Вмиг
возвратился я к моим былым радостям; двух страшных лет как не бывало.
Наконец, в исходе 1834 года Лермонтов был произведён в корнеты в лейб-
гвардии Гусарский полк и оставил юнкерскую школу.
Увидав себя в железных оковах правильного строя военного порядка,
ощутив личную свободу свою порабощенною гораздо сильнее прежнего,
Лермонтов не мог не понять, как ошибся он в расчете и как для него тяжело будет
выносить эту регулярную, стеснительную жизнь, когда относительно свободный
быт московских студентов казался ему невыносимым.
Два злополучных года пребывания в школе прошли скоро, и в начале 1835
года его произвели в офицеры, в лейб-гусарский полк, я же поступил в
Артиллерийское училище и, в свою очередь, стал ходить домой только по
воскресеньям и праздникам.
С нами жил в то время дальний родственник и товарищ Мишеля по
школе, Николай Дмитриевич Юрьев, который после тщетных стараний уговорить
Мишеля печатать свои стихи передал, тихонько от него, поэму «Хаджи Абрек»
Сенковскому, и она, к нашему немалому удивлению, в одно прекрасное утро
появилась напечатанною в «Библиотеке для чтения». Лермонтов был взбешён. По
счастью, поэму никто не разбранил, напротив, она имела некоторый успех, и он
стал продолжать писать, но все еще не печатать.
Раз как-то, в последние месяцы своего пребывания в школе, Лермонтов,
под влиянием воспоминаний о Кавказе, где он был ещё двенадцатилетним
мальчишкой, написал целую маленькую поэмку из восточного быта, свободную от
проявлений грязного вкуса. И, заметьте, по его нежной природе это вовсе не его
жанр, а он себе его напускает, и все из какого-то мальчишеского удальства, без
которого эти господа считают, что кавалерист вообще не кавалерист, а уж
особенно ежели он гусар. И вот эту-то поэмку у Лермонтова как-то хитростью
удалось утащить его кузену Юрьеву. Завладев этою драгоценностью, Юрьев
полетел с нею к Сенковскому и прочел ее ему вслух с тем мастерством, о котором
я уже говорил вам сейчас. Сенковский был в восторге, просил Юрьева сказать
автору, что его стихотворения все, сколько бы он их ни давал, будут напечатаны,
лишь бы только цензура разрешила. А то-то и беда, что никакая в свете цензура не
может допустить в печать хотя и очаровательные стихи, но непременно с
множеством грязнейших подробностей, против которых кричит чувство изящного
вкуса.
в рассказах его гвардейских однокашников // Русский архив. 1872. Стб. 1780
В конце 1834 года он был произведён в корнеты.
