Уже в 1971 г. Б. А. Рыбаков в довольно осторожной форме высказал гипотезу о том, что Слово сохранилось в непервоначальном виде. Развивая наблюдения А. И. Соболевского, И. А. Яковлева и других исследователей, автор Петра Бориславича предположил, что в привычном для современного читателя тексте отразились достаточно многочисленные перестановки отдельных его фрагментов. Там же была предложена ориентировочная реконструкция первоначальной структуры текста Слова, причем сам памятник был дан в переводе[698]. В 1985 г. вниманию научной общественности была предложена уже реконструкция, составленная из фрагментов самого текста. За основу ее принят вариант разделения Слова на строки, предложенный самым, пожалуй, стойким и последовательным противником каких бы то ни было перестановок в тексте этого памятника В. И. Стеллецким[699].
Проверку возможности предложенных Б. А. Рыбаковым перемещений осуществила Л. П. Жуковская крупнейший современный специалист в области палеографии и кодикологии. В итоге скрупулезного, если не сказать ювелирного, анализа была подтверждена принципиальная возможность такой реконструкции. При этом, однако, подчеркивалось, что данная гипотеза имеет право на существование только в том случае, если она будет базироваться на серии предположений. Во-первых, листы не могли быть перепутаны в один прием. Последовательных перестановок должно было быть не менее трех. Во- вторых, перестановки осуществлялись в списках, имевших различный объем листа. В-третьих, один из промежуточных списков «Слова» должен был быть написан на листах бересты разного формата либо его текст перемежался небольшими миниатюрами, места расположения которых и занимаемая высота на листе и его обороте были неодинаковы. Наконец, в-четвертых, один из переставленных отрывков (5, стрк. 285– 295) должен был располагаться на последнем листе тетради, из-за чего на последней странице уместился текст, приблизительно на 16 % меньший, чем на других страницах. Работа, проведенная Л. П. Жуковской, подтвердила внутреннюю непротиворечивость гипотезы Б. А. Рыбакова, но не могла стать доказательством ее бесспорности[700].
К сожалению, аргументов, противоречащих предложенной реконструкции, вполне достаточно. Не претендуя на исчерпывающую полноту, перечислим лишь некоторые из них. Чтобы подобные перестановки стали возможными (но не обязательными!), необходимо, чтобы «Слово о полку Игореве» существовало как отдельная рукопись случай сам по себе невероятный. Переставляемые тексты не могли быть (во всяком случае, все) орфографически, грамматически и логически законченными, а тем более совпадать с условным делением текста на строки, предложенным В. И. Стеллецким. Напомню, в Изборнике 1076 г., послужившем основой для расчетов Л. П. Жуковской, на каждые 4 листа приходится в среднем по 3 переноса слов с листа на лист или со страницы на страницу (не говоря уже о нарушениях структуры предложения или логики изложения). Соответственно, в исходном гипотетическом списке «Слова», первом из тех, в которых было допущено перемещение листов, должно было быть не менее 30 переносов слов со страницы на страницу или с листа на лист (при объеме рукописи около 41 листа). Вероятность того, что при перемещении шести листов на новое место или при их переворачивании на 180 не встретилось ни одного из таких переносов, ничтожно мала. А ведь переносы должны были отсутствовать и на тех местах, между которыми они попадали. Неясно, как могли поменяться местами строки 255,259…
В рецензируемой книге реконструкция 1985 г. была развита: в нее был внесен еще один перенос текста (с. 33–46). При этом, на мой взгляд, число слабых мест в данной реконструкции увеличилось прямо пропорционально числу необходимых дополнительных догадок о наличии еще нескольких промежуточных редакций памятника.
Естественно, было бы неразумно возражать против предположения о том, что история литературного произведения конца XII в., сохранившегося только в списках конца XVIII в., могла включать несколько последовательных редакционных переработок. Есть блестящие примеры выявления подобных этапов, сопровождающиеся текстуальными реконструкциями утраченных текстов. Однако в данном случае имеются существенные отличия. Предлагаемая реконструкция не объясняет реальные разночтения между реальными текстами. Она, скорее, является следствием расхождения между логикой источника и тем, что мы, читатели конца XX в., называем логикой изложения. В результате последовательность повествования приводится в соответствие с представлениями исследователя, как это должно быть.
Более плодотворным и перспективным представляется другой путь разрешения такого противоречия: не изменение текста источника, а попытка понять источник таким, каким он дошел до нашего времени. Конечно, этот путь не отвергает полностью возможность предположений о том, что исследуемый текст мог претерпевать за время своего бытования определенные изменения. И лучшей иллюстрацией выдвинутых гипотез и предположений будет при этом гипотетическая реконструкция утраченных текстов. Но они должны завершать исследование, а не предварять его.
Петр Бориславич же имеет подобную реконструкцию в качестве основы исследования.
Однако «Слово» лишь один из источников, на которые опирается исследователь. Второй опорной точкой являются, как уже отмечалось, летописные тексты, приписываемые Петру Бориславичу. Поскольку в чистом виде они не сохранились, их также приходится реконструировать, в основу реконструкции положены фрагменты Ипатьевской летописи, тексты «Истории Российской с самых древнейших времен» В. Н. Татищева, не находящие подтверждения в дошедших до нашего времени летописях, а также часть миниатюр Радзивиловской летописи, восходящих, по мнению Б. А. Рыбакова, к оригиналам, созданным если не самим Петром Бориславичем, то под его руководством.
Возникает вопрос, насколько обоснован отбор текстов, на которых строится реконструкция летописи Мстиславова племени. Селекция собственно летописных текстов проводится по целому ряду признаков (политические взгляды автора, светский характер записей, эффект присутствия пишущего, обилие частных деталей, стремление включать в летопись тексты документов и т. п.). Однако при конкретном анализе летописных статей оказывается, что ни один из этих признаков не является постоянным, да и сам набор их периодически изменяется. В связи с этим возникают вполне обоснованные сомнения в том, что все они принадлежат перу одного и того же человека, меняющего то политическую ориентацию, то стиль изложения, то степень полноты отображения происходящих событий, то свое местопребывание. Изменяются даже диалектные черты авторского языка, что заставляет предположить привлечение Петром Бориславичем на последней стадии работы над летописью какого-то галичанина (с. 170–171, 245).
Все эти изменения точек зрения тем более трудно связывать с одним человеком, что конкретных данных о Петре Бориславиче у нас почти нет. Вся его биография, за исключением известия о посольстве к Ярославу Осмомыслу, строится именно на летописных статьях, выделенных по косвенным признакам, присущим якобы самому Петру Бориславичу.
Серьезной проверкой принадлежности этих текстов одному автору может стать их лингвистический анализ. Попытка подобного исследования была предпринята В. Ю. Франчук[701]. Полученные ею результаты, по мнению автора «Петра Бориславича», оказались настолько обнадеживающими, что он даже посчитал возможным убрать в своем исследовании
«…несколько неуверенный тон по поводу авторства Петра Бориславича в отношении Киевской летописи 1190 г». (с. 282).
Представляется, что работа В. Ю. Франчук достаточно любопытна, но, к сожалению, не может рассматриваться в качестве доказательства не только авторства Петра Бориславича, но и точности выделения известий, восходящих к летописи Мстиславова племени.
Строго говоря, В. Ю. Франчук подтвердила вывод А. А. Шахматова о том, что в основе Ипатьевской летописи лежит киевский свод 1198 г., составленный из летописи, близкой Святославу Всеволодичу, и летописи Рюрика Ростиславича.
Отобранные ею лингвистические факты подтверждают также сходство лексики и фразеологии «Слова о полку Игореве» и Ипатьевской летописи на всем протяжении XII в. Этого, однако, недостаточно, чтобы говорить о тождестве их авторов. Тем более что подобное сходство можно проследить и в более поздних летописных текстах. Достаточно вспомнить хотя бы уже упоминавшееся нами знаменитое предание о траве евшан, связанное с отцом Кот пака, ханом Отроком. Оно записано под 1201 г., но относится к еще более позднему времени[702]. Среди прочих параллелей здесь, кстати, обнаружена и лексическая форма, присущая, по мнению В. Ю. Франчук, только Петру Бориславичу:
