даёт мир душе, как не храм? У меня уже сейчас такое впечатление, что всякий шум войны и вся ненависть мира умрут за толщей каменных стен нового святилища… И, наконец, чудесное предчувствие, что я не исчезну совсем, после меня останется долговременное и прочное творение… Как вы полагаете, сможет ли какое-либо плотское существо дать мне радости такого свойства?
— Но творцу с таким складом характера необходима жизнь вокруг него!
— Нет ничего более живого, чем собор…
— Я человек неверующий, месье Серваль, но недавно, на свадьбе одной из моих подруг, мне довелось услышать одного проповедника, сказавшего: «Человек не создан для того, чтобы жить в одиночестве»… Этот священник прав. И ваши добрые мастера не всегда смогут вас поддержать в минуты душевного упадка.
— У меня уже были, мадам, такие периоды изнеможения, но стремление к конечному успеху всегда было достаточно сильно, чтобы преодолеть эти тяжёлые часы. И когда я перебираю в памяти уже истёкшие годы, эти часы кажутся мне очень короткими!
— Как же вы должны быть счастливы тогда! Я вам завидую… Но вы всё-таки не можете утверждать, что ваша возлюбленная из камня так же будет трогать ваше сердце, как это может женщина?
— Она будет более трогательной, чем какая бы то ни была женщина! Бывает вечерами, когда я смотрю на этот макет, мне уже кажется, что я слышу звучание больших органов под его сводами и вижу сверкание его витражей в последних лучах заходящего солнца.
Она вновь посмотрела на него долгим взглядом, затем сказал
— Боюсь, мы никогда не сможем найти общий язык месье Серваль… Но это всё равно не помешает мне помочь вам всеми моими силами женщины, которыми вы пренебрегаете, в достижении конечного успеха… Я уверена, что ваше творение будет самым прекрасным из всех, потому что вы уже в своём сердце питаете к нему безграничную любовь! Я также восхищаюсь вашей верой в него! До свиданья! Мне лучше уйти…
Прежде чем он успел что-либо ответить, она вышла.
Он оставался на площадке, вслушиваясь в шум шагов, удаляющихся по старой лестнице. Когда наступила тишина, он медленно закрыл за собой дверь, чтобы вновь в своей мансарде обрести уединение, в котором он нуждался для творческой работы… Его блуждающий взгляд остановился на макете, и он с нежностью стал рассматривать его во всех деталях: умиротворящее созерцание позволило ему забыть русоволосую женщину.
Она же старалась сдержать свои обещания, посещая одного за другим знаменитых портных. Все они смотрели на неё с крайним удивлением, когда после просмотра коллекции она заявляла:
— Все эти платья и пальто для меня больше не представляют ни малейшего интереса! Почему бы вам не перевести ваши ателье на производство религиозных украшений? Ваш превосходный вкус смог бы обновить эту область и создать настоящие шедевры!
Портные приходили в глубокое разочарование: «Мадам Эвелин», которая была долгие годы таким хорошим клиентом, больше ничего не будет заказывать! Молодая женщина, казалось, полностью утратила интерес к своим туалетам. Её помыслы теперь были в другом. Она начинала открывать для себя, что может жить другой жизнью, чем та, которую она вела до этого дня, и что эта новая жизнь будет намного богаче самыми глубокими радостями. Достаточно было единственной беседы с белокурым человеком для того, чтобы в ней произошло подобное удивительное превращение. Эвелин, неверующая, атеистка, проводила теперь долгие часы в церквях, наблюдая за ходом религиозного служения. Не понимая смысла литургических церемоний, она тем не менее обладала искренностью и великодушием в достаточной мере, чтобы уловить их истинную красоту.
После торжественной мессы или вечерни она выходила из церкви очарованная. Её воображение рисовало ей уже (словно вместе с грандиозной процессией она взбиралась на самые хоры будущего собора) вереницы церковных служителей, кардиналов, облачённых в огромные пурпурные мантии, епископов в митрах, кадилоносцев с факелами, мальчиков на хорах, возносящих к небу свои кадила в такт с перезвоном невидимых колоколов… И она видела возвышающегося над этой замершей в благоговении когортой человека с белыми волосами, чей ясный взгляд зачаровывал её… Она не могла себе представить ту, для которой он был рождён… Рядом с ним всё казалось ей слишком жалким и мелким. И, дрожа от внутреннего жара, от любовного трепета, губы молодой женщины шептали имя, которое они неустанно и втайне повторили вот уже целыми месяцами: Андре…
Спустя несколько недель она вновь пришла на улицу Вернэй, чтобы у одинокого человека найти сочувствие в трудностях, которые встретились ей в тех обязанностях, что она на себя охотно возложила: известные мастера дамских мод не последовали её убеждениям и даже не попытались понять, чего она от них добивалась!
— Может быть, вы слишком поспешили? — отвечал ей Андре Серваль. — Вооружитесь терпением и подождите, пока пробьёт ваш час: он придёт, не сомневайтесь!
— Хотя я ещё ничего не добилась, могу ли я всё-таки к вам приходить время от времени?
— Действительно ли это необходимо? Разве мы не всё обсудили во время вашего первого визита? Лучше подождите, пока я вас позову.
Она ушла разочарованная, не понимая, почему он продолжает её игнорировать. Она никогда не поймёт…
Несмотря на это безразличие она приняла упрямое решение каждую неделю возвращаться в мансарду но самым ничтожным причинам: под предлогом что-то передать от Рабироффа или просто потому, что у неё возникла новая идея, которая украсит будущее творение. Каждый раз Андре Серваль принимал её доброжелательно, но, выслушав её, он неизменно говорил:
— Я подумаю…
От визита к визиту Эвелин всё больше и больше отдавала себе отчёт в том, что чувствовала себя неотделимой от человека, чьи душа, сердце и мысли были далеко от неё…
Однажды утром она, выйдя из такси, бегом устремилась к подъезду старого дома и поспешно взобралась на шестой этаж. Когда Андре Серваль открыл ей чердачную дверь, она была мертвенно- бледна.
— Пойдёмте скорее! — сказала она, переводя дыхание.
Фред только что выстрелил себе в голову, по он ещё в состоянии говорить, хотя с трудом… Он непременно хочет в последний раз перед смертью вас видеть… Врач утверждает, что он проживёт ещё час или два. Меня ждёт такси.
Андре Серваля не покинула его обычная уравновешенность, и, не задав ни одного вопроса, он спокойно последовал за ней. Спустя несколько минут машина доставила их к собственному отелю Рабироффа на улицу Фезандери.
Когда умирающий увидел мэтра, необыкновенный луч жизни и надежды засветился в его глазах, затем он слабо проговорил, обращаясь к Эвелин и к врачу:
— Я вас прошу… Оставьте нас одних…
Белокурому человеку нужно было склониться, чтобы услышать странное признание, которое длилось около часа. Когда он вновь открыл дверь комнаты, чтобы позвать Эвелин, «Месье Фреда» больше не было в этим мире.
Все газеты были посвящены этой новости и публиковали целые колонки под большими заголовками крупными литерами: «ЗАГАДОЧНОЕ САМОУБИЙСТВО ФИНАНСИСТА», «СТРАННАЯ СМЕРТЬ ФРЕДА РАБИРОФФА»… Интерес публики был прикован к этому событию в течение сорока восьми часов, затем появились новые факты хроники. Этот Рабирофф, в конечном счёте, был не известен широкой публике. После небольшого и негласного расследования полиция признала самоубийство; сомнений в этом не оставалось. Но всё-таки молодая женщина была подвергнута длительному допросу. Был момент, когда ей грозил арест, но всё обошлось. Никто не знал истинной причины, по которой финансист оборвал нить своей жизни, никто, за исключением Андре Серваля, который хранил его последние слова и который только спустя три года передал их Дювалю. Можно ли сомневаться в том, что он считал необходимым тогда, чтобы его преемник знал настоящие причины смерти «Месье Фреда»?
Признание умирающего, слабеющего с каждой минутой, было тяжёлым:
— Я просил Эвелин привести вас, месье Серваль, потому что не хочу уйти, не сделав вам откровенных
