полнейшей безопасности. Взяв вас с собой, мы принуждены будем навязать вам наше чудовищное общество, не говоря уже о других человеческих существах, с которыми мы разделяем нашу жизнь, а они еще хуже нас, еще грубее, еще невоспитаннее. Моя дочь и я, мы оба наделены куда большей любезностью, чем все остальные. Так что оставайтесь здесь: мы недостойны вашего общества.
— Нет пи-пи-пи ням-ням мы, — в отчаянии подтвердила Эрброу. — Пи-пи-пи ням-ням мы айа.
— Что бормочет это, так сказать, подобие ребенка?
Йорш снова помедлил с ответом. Рухнула и разлетелась на мелкие осколки еще одна его уверенность: уверенность, что он никогда не испытает желания отхлестать кого-то по щекам.
— Моя замечательная дочка только что изъявила желание не продлевать более знакомство с вами, опасаясь, что ваша компания не принесет нам удачу. Прежде чем вы снова поднимете вой, госпожа, я желал бы сообщить вам, что любезность на деле можно сравнить с изысканной формой лжи, а дети до трех лет — Эрброу же всего два года — еще не умеют лгать. Другими словами, она всегда говорит то, что думает. Поэтому, — продолжил он, — если что-то в ее речах вас не устраивает, единственное, что вы можете сделать, — это изменить ваше поведение, улучшая таким образом и ее мнение о вас.
— Господин, я согласна, что ребенок, тем более ребенок частично человеческий, а значит, заключающий в себе сумму всех возможных людских изъянов и недостатков, и понятия не имеет об элементарной вежливости, но, если меня не подводит память, существует отличный, очень надежный метод, применимый и к человеческим детям, и к собачьим и в кратчайшие сроки отучающий их открывать рот в присутствии взрослых.
Йорш уставился на Птицу Феникс: уверенность в том, что никогда в жизни он не пожелает удушить кого-то своими руками, тоже рухнула и улетучилась, как дым, а с ней и все его терпение.
— Госпожа, — ледяным голосом начал он и сам удивился своему тону, настолько непривычен тот был для него, — я никогда больше не желаю слышать, не смейте никогда больше…
Его прервала волна плача, наполненная таким разрывающим сердце отчаянием, что Эрброу заткнула уши. В нем не слышалось больше никакого визга, никакой злобы, лишь бесконечная грусть от мучительного одиночества, от многовекового сиротства, которую невозможно утешить никаким сочувствием.
— Господин! Будьте добры. Будьте великодушны, будьте достойны вашего имени — возьмите мою скромную особу с собой на землю. Будьте достойны вашего племени. Будьте сострадательны. Как можете вы покинуть меня, несчастную, на склоне моих лет, удрученную грустными воспоминаниями, без друзей и любимых, которые давно исчезли с лица земли, съеденные временем и поглощенные демонами?
Этот сладкоголосый плач переполнял душу нежностью. У Йорша сжалось сердце.
Страдание, заключенное в плаче птицы, парализовало его.
Невыносимая Птица Феникс все же была древнейшим живым существом, а он хотел бросить ее одну на пустынном острове.
Одна лишь мысль о такой жестокости ранила его, как стрела в сердце. Он спросил себя, что сказали бы его мать и отец, узнай они о его жестокости, и впервые в жизни испытал чувство стыда, впервые в жизни был счастлив, что родители не могут его видеть.
Он сдался: бросился к Птице Феникс и стал утешать ее. Пообещал взять ее с собой на землю, и плач начал постепенно утихать. Эрброу продолжала стоять молча, с куклой в руках и с несчастным выражением на лице.
Йорш спустился с плато, неся Эрброу на руках. Он стал легонько щекотать ей ножки, и малышка перестала прятать лицо и снова засмеялась, радуясь вновь обретенной близости с отцом.
Слабые звуки нытья птицы постепенно смолкали.
— Нет пи-пи-пи ням-ням мы. Айа мы, — продолжала настаивать Эрброу.
Хоть малышка не умела еще ясно выражаться, логика ее была безукоризненной. Птица Феникс — опасное существо, и лучше было бы оставить ее на острове.
— Я не в силах оставить ее здесь. Мы должны взять ее с собой.
— Нет, — уверенно сказала девочка, настаивая на своем, — пи-пи-пи ням-ням мы айа. Нет пи-пи-пи ням-ням мы.
— Да, не спорю, она невыносима, но пойми: это очень древнее существо, как драконы, поэтому… она невыносима, но в то же время очень ценна. Долгое время драконы, фениксы и гиппогрифы владели миром, до того как боги решили одарить речью и существ человеческого облика, и фениксам больно и трудно смириться с тем, что их древнее величие превратилось в обычное чванство. Она драгоценна еще и потому, что очень стара и несет в себе память мира. И, что еще важнее, она может чувствовать боль. Присутствие ее — сплошное наказание, это правда, но… как сказать… Птица Феникс способна на страдание. Она несчастна, а мы… мы в ответе за то, что происходит в мире, и значит, мы в ответе за ее страдание, какой бы плохой она ни была, понимаешь?
Эрброу вздохнула. Сначала кивнула, потом помотала головой и снова вздохнула.
— Мама айа, — промолвила она.
— Боюсь, ты права, мама ей не обрадуется. Особенно после того, как Феникс откроет рот, то есть клюв. Да-да, знаю, я сам себе ищу колючки, но не могу поступить иначе.
— Лючки?
— Колючки? Те, которые больно колются. Когда кто-то сам себе создает трудности, говорят, что он ищет себе колючки. Это метафора, понимаешь, образное выражение.
Девочка кивнула.
За исключением голубых, как у Йорша, глаз, она была вылитая мать. Даже выражением лица: нежная, но в то же время уверенная в себе, гордая. Можно сказать, величественная.
За эти восемь лет, начиная с их трудного побега, препятствия и опасности неоднократно вставали на их пути, и всякий раз Йорш терял дар речи перед способностью Роби решать, что делать, и увлекать за собой остальных. Когда на бухту налетел ураган и он, Йорш, был в море, натягивая сети для ловли сельди, именно Роби собрала всех и увела в пещеры, закрыв вход камнями еще до того, как бешеный ветер стал поднимать столбы песка. Когда после нескольких месяцев непрерывных гроз, во время которых невозможно было выйти в море и найти хоть одну крошечную ракушку, настал голод, именно Роби поддержала всех павших духом и начала готовить все, что только попадалось ей под руку, — от цапель до лягушек, муравьев, кедровых орешков и засахаренных в меду тараканов, которые помогли им дожить до весны и которых обожали все дети.
Мысль о древнем предсказании никогда не покидала Йорша. Он задавался вопросом, не была ли Роби в самом деле наследницей Ардуина, девушкой со светом утренней зари в имени, испокон веков предназначенной ему, последнему и самому могучему эльфу. Может, существовал какой-то неизвестный ему язык, на котором «Роби» означало «рассвет», а может, на этой единственной детали взгляд в будущее Владыки света слегка затуманился дымкой времени.
Йорш решил спуститься по западному склону. Неподалеку виднелись два других островка, Корова и Бык, и за ними — линия горизонта. На западной стороне острова оказался не песчаный пляж, а чудесный залив, достаточно глубокий для того, чтобы корабли заплывали в него, не рискуя сесть на мель. Однако залив окружала цепь крутых острых рифов, возвышавшихся над водой, словно сторожевые башни, закрывая маленькие бухточки, полные всякой всячины, принесенной морем. Шишки, скопления водорослей, отшлифованные доски, скелеты дельфинов и даже величественный хребет кита, чьи позвонки были настолько огромны, что на каждом из них свободно поместился бы взрослый человек. Там же виднелись бесчисленные следы древних кораблекрушений. Йорш вспомнил, как читал когда-то о том, что в прошлом жизнь на морских берегах процветала: море бороздили груженные товарами корабли, на солнце ярко блестели соляные пруды, даря соль Миру Людей. В то время, наполненное движением и жизнью, Столешница со своим природным портом, окруженным коварными рифами с быстрыми подводными течениями, являлась смертельной ловушкой для мореходов, что подтверждали балки всех размеров, мачты разной высоты, обрывки парусов неопределенного, наверняка изначально белого цвета, которые настолько истрепались, что походили больше на огромную паутину. Йорш осмотрел эти следы минувших катастроф и, несмотря на то что прошли века, почувствовал боль утонувших моряков. Он услышал на мгновение отчаянные крики, раздавшиеся после того, как волны взяли верх над волей людей и моряки осознали, что
