мышления в одной памятной записке, вероятно, от 1800 г., которую генерал фон Франзекки опубликовал в одном этюде о генерале Гнейзенау в 1856 г. (Приложение к 'MilitArisches Wochenblatt', стр. 63). В ней мы читаем: 'Стрелковый бой из всех форм боя - самая естественная, т.е. она более всего отвечает вложенному в нас инстинкту самосохранения; из этого, однако, вовсе не следует, чтобы она была наиболее целесообразной, как некоторые пытаются это доказать. Ведь сама война противоречит человеческой природе; стараться привести ее в согласие с последней значит сделать ее невоинственною, а это, во всяком случае, не может быть задачей военного искусства. Кто-то совершенно правильно однажды заметил: перестрелка питает в человеке природного подлеца, который, говоря откровенно, сидит в каждом из нас, а его-то подавить мы и должны стараться. Тут мы слышим, как против нас подымается целая сумятица голосов. 'Подвиги французской армии! - кричат нам, - отвага их стрелков, их атаки сомкнутыми колоннами в итальянских сражениях! Разве все это не доказывает противное?' На это мы совершенно спокойно отвечаем: для нас - нет. Как бы мы ни уважали опыт, мы все же слишком мало придаем значения подобным общим цитатам, чтобы наш здравый рассудок капитулировал перед ними. Он же нас учит тому, что человек, привыкший всегда пользоваться каким-либо прикрытием от опасности, превратится в труса, когда он лишится этого прикрытия и окажется вынужденным пойти навстречу опасности. Попытаемся распутать сумятицу этих голосов, чтобы узнать, что мы можем на них ответить. Тем, кто бросает нам в лицо подвиги французов, мы напомним, что в кампанию 1893 г., так же, как и в кампанию 1894 г., в кампанию 1899 г., так же, как и в кампанию 1800 г., французы с одинаковым успехом проделали со своим стрелковым боем как наступление, так и отступление, и что, вторгаясь в Швабию и убегая из нее, они применяли один и тот же стрелковый бой. Приходится поневоле говорить эти общие слова, когда видишь, что люди не продумывают или не хотят продумать эти факты. Относительно отваги французских стрелков, если то действительно была отвага, мы заметим следующее. Каждому роду опасности соответствует особый род мужества. Голландец не может понять, как можно вверить свои кости необузданному нраву дикого коня; зато он совершенно спокойно плавает по бурным волнам океана. Человек, приученный стоять в строю, уж конечно не способен с такой дерзостью прокрасться к самым пушкам крепости, как французский стрелок; он особенно будет бояться опасности быть взятым в плен или зарубленным, либо затоптанным кавалерией; наоборот, стрелок, лишенный привычной защиты своих изгородей, канав, ям и т. п., решит, что ему ничего другого не остается делать, как удрать к этим прикрытиям и искать там защиту.
Однако такой недостаток мужества, происходящий от незнакомства той и другой стороны с известного рода опасностью, еще не доказывает того, что мы утверждали выше, что стрелковый бой вообще ослабляет мужество или, вернее, презрение к опасности. Если стрелок становится все более и более отважным, то это происходит оттого, что он начинает понимать, что опасность не так уж велика, как он себе ее воображал, и потому, что с каждым днем он сам становится все хитрее и изобретательнее на разные уловки и приемы. Следовательно, в нем растет не презрение к опасности, а он лишь учится с ней бороться. Там, где он этого не может делать, где он ей может противопоставить одно лишь презрение, там-то и обнаружится, что он воспитал и взрастил в себе естественного подлеца.
Что же, наконец, касается сражений в Италии, в которых французы, столь вразрез только что сделанным нами выводам, с чрезвычайным презрением к опасности шли без какого-либо прикрытия навстречу смерти сомкнутыми атаками, то на это мы можем сказать следующее:
Во-первых, мы слишком мало знаем об этих опасностях, чтобы сказать, какую степень мужества и храбрости проявили в данном случае французы и какое сопротивление при этом приходилось им преодолевать. Все описания этих боев изобилуют пышными тирадами и крайне бедны подробностями. В общем, о мужестве, проявленном в бою той и другой стороной, приходится судить по числу убитых и раненых, а в этом отношении, судя по хорошо всем известным результатам, революционные войны ни в какой мере не приходится сравнивать с Семилетней войной. Во-вторых, мы в данном случае говорим не о той необузданной храбрости, одушевляющей людей во время свалки как бы некоей страстью и являющейся природным свойством французов, так как они живее, чем другие национальности, но о холодном презрении к смертельной опасности, сохраняющем в длительном бою порядок и выдержку, которое мы находим доведенным до высшей степени в старых испанских бандах в сражении при Рокруа и в прусской армии, воспитанной в духе Леопольда (Дессау), под Мольвицем. Поэтому наш вывод остался непоколебимым '.
'Стрелок, благодаря навыкам своих боевых приемов, теряет мужество, необходимое для боя, в сомкнутом строю. Из этого следует, что линейная пехота никогда не должна вести стрелкового боя рассыпанным строем, если она не желает утратить часть своей боеспособности как линейной пехоты.
Те, кто желает вести стрелковый бой, утверждают, будто на пересеченной местности иначе как рассыпанным строем сражаться нельзя. В основе этого утверждения лежит коренная ошибка.
Когда с батальоном, который никогда не действовал в рассыпном строю, но рабски сохраняет свои ряды, приходится проходить через лесную заросль, как бы густа последняя ни была, чтобы нанести удар неприятелю, то, конечно, маршировать стройными шеренгами и рядами - невозможно, а приходится несколько разомкнуться и двигаться людям поодиночке'.
'Но разве это называется рассыпным строем? Отнюдь нет! Имеют ли намерение в этот момент вести стрелковый бой? Еще менее! Утрачивается ли в этом случае существо сомкнутой атаки? Тоже нет! Хотят ударить на противника и его опрокинуть, как то, собственно, имеет место при всяких атаках. Батальон, атакующий по самой ровной местности батарею, не сохранит же в самом деле до последней минуты свое построение по шеренгам и рядам, и все же дух сомкнутой атаки сохраняется'.
'Раз линейная пехота не должна вести стрелкового боя, то и в мирное время ее нечего и не должно ему обучать по той причине, что и на войне его не следует дозволять и там, где в частности его можно бы почитать и безвредным'.
'Не диво, если французские стрелки, сотнями тысяч нахлынувшие из недр своей страны, отбросили наши старые принципы. Однако, если и можно до известной степени испугаться такого явления и потерять голову, надо все же прийти в себя, если заслуживаешь имени мужчины'.
После понесенных ими поражений старые державы, наконец, прозрели и усвоили себе новые боевые приемы французов. Ведь зачатки их у них уже были в лице легкой пехоты и распределенных по ротам стрелков, вооруженных винтовками; тут произошло дальнейшее развитие, естественно, путем пересмотра уставов - сначала у австрийцев в 1806 г., затем - у пруссаков в 1809 и 1812 гг. Если бы случайно сохранились одни только прусский и французский строевые уставы, можно было бы воображать, что у нас в руках имеется документальное доказательство того, что тактика боя в рассыпном строю изобретена пруссаками в 1812 г.; и этому тем охотнее поверили бы, если бы кто-нибудь разузнал, что еще в 1770 г. Фридрих Великий в своем труде 'Элементы костраметрии и тактики' (Elements de castrametrie et de tactique) предписывал, чтобы при тактике впереди первых уступов линии шла стрелковая цепь из вольных батальонов, и что незадолго до своей кончины великий король приказал сформировать батальоны легкой пехоты. В действительности эти вольные батальоны предназначены были не для положительных действий, а лишь для того, чтобы привлекать на себя неприятельский огонь, а с легкой пехотой мы познакомились не как с преобразованной пехотой, а как с вспомогательным родом войск. Для того чтобы создать новую тактику, потребовалось создание нового государства. Случайно сохранившиеся отдельные сообщения можно лишь тогда признать за достоверные и видеть в них правильное отображение действительности, когда можно установить, что они совпадают фактически с общим направлением развития.
В области истории военного искусства этот метод критики имеет особое значение. Как обмануты были историки пресловутым указанием Ливия (Livius, VIII, 6) будто римляне еще в древнейшие времена умели маневрировать и вести бой очень небольшими тактическими единицами, или теми случайно сохранившимися капитуляриями последних лет царствования Карла Великого, из которых, казалось, нельзя было не заключить, что ленная система была введена в то время! И наоборот, можно сослаться на подобные аналоги и в отрицательном смысле. Глубокое, коренное изменение, которому подверглась античная тактика, заключалось в переходе от массового напора фаланги к линейному порядку во время второй Пунической войны. Но Полибий, современник Сципионов, так же мало нам об этом рассказывает, как и Гойер, современник Бонапарта, - о превращении линейной тактики в тактику рассыпного строя, хотя и того и другого мы должны признать за обладавших специальным образованием наблюдателей высшего порядка. Мы не располагаем также документальными повествованиями о возникновении ленной системы. Не лучше обстоит дело с вопросом об исчезновении римских легионов в третьем веке императорского
