розовы, отмечены рыжими пятнышками. Он совсем особой породы, северной, вроде бы чуждой зеленому миру, но в прошлую зиму этот 'дуб' потерял шерстяную рубаху и не стал искать, не нужна... А сын сестры вождя Ичивы мерз на охоте уже восемь зим назад. Я запомнил, но не придал значения.
- И все ранвари мерзли, а сам наставник не снимал шкуру медведя, - задумался Даргуш. - Почему, отец?
- Этот мир воистину наш дом, - улыбнулся пожилой махиг. - Лес - стены его, огонь души - лучший очаг. Те, кого более не впускают в дом, лишены и защиты стен, и тепла живого огня. Присмотрись, поищи таких. И не только среди бледных.
Магур отвернулся и заспешил вниз по ступеням. Проходя по улице мимо крыльца, хлопнул по бревнам, глянул на сына снизу вверх и чуть усмехнулся.
- Мы все обсудили с моей внучкой. Она собиралась извиниться за свою неоправданную и детскую выходку, но сегодня все так закрутилось и смешалось... Лес для тебя открыт. Можешь сбегать хоть до ручья и осмотреть переправу. Тебе ведь нужен повод, чтобы отпустить себя на свободу, вот я его и предлагаю...
Магур зашагал прочь, уже не оглядываясь. Даргуш некоторое время стоял молча, прикрыв глаза и пытаясь справиться с бурей в душе. Сын пропал, люди моря затеяли едва ли не войну. Как можно сейчас задыхаться от радости? И допустимо ли, бросив все дела и предав долг вождя, отвечающего за столицу, за весь лесной край...
Даргуш воровато огляделся, в два прыжка одолел лестницу и, более не пытаясь сохранить степенность, побежал мимо конюшни к Черному ельнику и оттуда, через поле - к опушке. Пальцы ветра прочесывали волосы, солнечное тепло льнуло к коже, и в прохладу живой зеленой тени хотелось нырнуть, как в омут - с головой и без рассуждений. Очнулся вождь уже над краем оврага, прячущего говорливый ручей. Вдохнул полной грудью - и вздрогнул от удивления. За спиной, рыча и хрустя ветками, несся от опушки неугомонный старший 'дуб'. Догнал, остановился рядом, сердито погрозил тяпкой.
- Вы что, всей семьей с ума посходили? В лес только по трое, сам велел!
- С тяпкой нас как раз трое, - невозмутимо отметил вождь, почти не пряча улыбку. - Пошли, глянем на переправу. Сам хочу все рассмотреть.
- Оно и верно, - не оспорил бледный. - Иногда самое то по лесу пробежаться, тоска и развеется. Чар хороший мальчик, ума в нем много, он уж дождется нас, сколь требуется. Должен понимать, что не бросим.
Вождь покосился на рослого фермера и кивнул. Было немного странно сполна осознать, что этот человек с совсем бледной кожей, отмеченной кое-где рыжими пятнами, непонятными для смуглых махигов - как раз и есть настоящий махиг... 'Мы не бросим' - он ведь и правда полагает себя связанным душой с этим лесом и родным ему.
***
'Не было у нас противника опаснее и сильнее, чем люди зеленого берега. Они не приняли веру и не познали разобщения через имущественное неравенство, они отказались от всех правил жизни, незыблемых прежде и успешно внедряемых нами в иных землях. Они не признают пользы золота или иных мерил ценности, они так и не освоили по-настоящему денежной системы и не отошли от менового торга, хотя было приложено немало сил. Они не выстроили иерархии знати, не научились изымать излишки и распределять их неодинаково для людей разной полезности, хотя я передал им все должное знание и много раз разъяснял нужным людям пользу привилегий. Дикари не смогли даже принять самого, казалось бы, простого и неизбежного: своего права стать хозяевами и сделать пленных рабами, настоящими рабами в полном смысле этого слова, а не работниками, ограниченными в праве покинуть поселок.
Каждый день жизни в нелепом обществе голодных оборванцев был пыткой. Каждый день не мог я понять, что скажут и сделают окружающие меня и какова глубинная, не проявляемая в словах, причина выбора того или иного решения? Почему их наивность не исключает хитрости и порой - мудрости? Почему в большинстве они сочувствуют своим вождям, но не выражают зависти к их власти? И почему сами вожди не в состоянии хотя бы обзавестись слугами? Я покидаю дикий и страшный берег в смятении. Я покидаю его, не найдя ответов и накопив вопросы, гнетущие мою душу и отравляющие мысли... Я вижу во снах их берег и слышу шум крон секвой, говорящих со мной на некоем языке, недоступном моему разумению.'
Оптио Алонзо Дэниз, из личных шифрованных записей, доверенных морю
Первое, что наметилось и стало связной идеей в тумане полубреда: голова так не болела, пожалуй, ни разу в жизни. Вторая мысль кое-как просочилась в сознание, пытаясь нащупать причину удручающего состояния, и выбрала наугад самую примитивную: мама опять прикрыла окно, в комнате стало душно. Очень душно, да еще и запах отвратительный. Прелый, кисловатый, тяжелый, спрессованный... Не запах, вонь. Что творится дома?.. И дома ли?
Ичивари, шипя и вздыхая, уговорил себя разлепить веки. Сморщил лоб от недоумения, щурясь и всматриваясь в потолок, а точнее, в темные старые доски настила, которые нависали над самым лицом. Их вид убеждал вернее боли в затылке и духоты: он сейчас действительно не дома. Еще одно усилие, и память - чужая, какая-то мертвая и непослушная - повела сознание, спотыкаясь и пошатываясь, по тропам минувшего дня. Добрела до самой переправы через Типпичери, даже позволила заглянуть за ручей, на склон. Зацепилась, как рука за корень - за единственный отчетливый и яркий кусочек стертого болью узора событий. Перед глазами явилось бледное перекошенное лицо Маттио, внезапно озарившееся улыбкой. В расширенных зрачках наметилась радость, незнакомая и непривычная. Эта недобрая радость вспыхнула, разрослась - а воспоминания прервались и утонули во мраке. Ичивари устало прикрыл глаза. Он не дома. Даже не в родном лесу, не стоит глупо отстраняться от очевидного, не тошнота и головокружение качают комнату. Все куда хуже: весь мир, сжавшийся до размеров корабля, чуть шевелится в ладонях моря, вызывая тошноту...
Рядом возникло движение, скрипнул пол. Ичивари повернул голову, снова хмурясь и пытаясь совладать с рвотными спазмами. Маттио Виччи держал кружку с водой и заглядывал в лицо, и был он привычный - бледный, с трясущимися серыми губами и влажной дорожкой недавней слезинки на левой щеке... Опустив плечи, Маттио скорчился у самой кровати. Скорее - лежака, узкого, представляющего собой настил из грубых досок без самого тощего одеяла поверх.
- Очнулся? - Маттио сиплым шепотом уточнил очевидное. - Пей. Станет легче, ты пей, пей... Видишь как оно вышло: плохи наши дела. Совсем плохи...
Голос Маттио сошел до трагического дрожащего всхлипа. Это странно и все же вполне закономерно сочеталось с его рукой, твердо и уверенно удерживающей полную кружку - не расплескав ни капли... Ичивари жадно выхлебал воду и снова прикрыл веки. Ругать себя поздно, твердить 'я же подозревал неладное' - и того глупее. Ленивая память сдалась и признала: да, подозревал. Вопрос Маттио тогда, возле переправы, прозвучал нелепо и заставил на миг задуматься. 'Ты привел вождя или хотя бы Джанори?' - уточнил он у Гуха, хотя видел своими глазами сына вождя. Если бы Гух не размахивал пистолем и не шумел, если бы не приходилось вслушиваться в лес за двоих и всматриваться тоже за двоих...
- Гух! - одними губами позвал Ичивари, удивляясь тому, что голос отказал напрочь.
- Его убили, - теперь слезы Маттио уже не казались притворными, рука задрожала, кружка брякнула об пол. - Зарезали... Так страшно, так бессмысленно... мой мальчик...
Ичивари опять прикрыл веки и замолчал надолго. Он отдал Гуху пистоль, надеясь не на прицельный выстрел. Всего лишь на то, что нескладный махиг успеет спустить курок и обозначить беду - шумом. Он заставил проверить полку с запальным порохом. Все зря. Стыдно быть глупее и беспечнее фермера из рода дуба. Тот накрепко и с первого раза усвоил: вождь приказал выходить в лес только втроем, а лучше большой толпой, а уж вовсе хорошо просто посидеть дома...
Почему за самонадеянность - его, Ичивари, ошибку и вину - пришлось расплачиваться самому слабому и беззащитному, самому мирному и непричастному ко всей истории жителю столицы? И как теперь глядеть в глаза Маттио, если в первом же взгляде тот прочтет недоверие?
- Я долго... - упрямо зашипел Ичивари сухим горлом.
- Мы полные сутки в море, если я не сбился со счета, - отозвался бледный, исправно всхлипывая и вздрагивая. - Они ударили тебя по затылку очень сильно, дубинкой. Было много крови, все волосы
