Сто тысяч Королевств

порогу тьмы. Изнутри донёсся низкий баритон Ньяхдоха:

— Пускай говорит.

Кирью помрачнела куда сильней.

— Нахья, нет. — Я слегка вздрогнула; никто ещё на моей памяти не осмелился так откровенно перечить падшему. — Разве не она повинна в твоём нынешнем бессилии?

Я вспыхнула, аж зардевшись; но она была полностью права. Однако над комнатой нависало одно лишь многозначительное молчание. Кирью со злостью тесно сжимала и ослабляла раз за разом кулаки, вперяясь во тьму недобрым взглядом. Фигура её отбрасывала уродливо-угрожающую тень.

— Станет ли легче, если я завяжу себе глаза? — спросила неуверенно. В воздухе носилось что-то эдакое, выходящее далеко за пределы банального обмена колкостями… эхо застарелого гнева. Ах да, конечно же… — Кирью ведь ненавидит весь смертный род, и не без причины: совершенно заслуженно виня нас за своё порабощённую суть. Она посчитала, что Ньяхдох полный глупец, раз так безрассудно водится со мной. Впрочем, весьма вероятно, что, ратуя за здравомыслие, богиня мудрости оказалась права и насчёт последнего… Я отнюдь не почувствовала себя оскорблённой, когда меня вновь окатила волна холодного презрения.

— Дело не только в твоих глазах, — процедила Кирью. — Но и в другом. Чаяния, страхи… желания. Вы, смертные, жаждете лицезреть в нём чудовище, и он становится одним…

— Что ж, тогда я не хочу ровным счётом ничего, — проговорила с лёгкой улыбкой, но по ходу дела в груди восставала злая досада. Может, в её слепой ненависти к роду человеческому и таилось некое… высокомудрие. Допустим, мы никогда не разочаровывали худшие из её ожиданий. Неважно, суть дела не в том. Она. Стояла. У меня. На пути. А мне нужно покончить со всеми делами в срок, до часа собственной смерти. Если так пойдёт и дальше, остаётся только прибегнуть к крайним мерам и приказать ей убраться с дороги.

Меня пристально разглядывали, возможно, с лёгкостью считывая намерения, копашащиеся в голове. Спустя какое-то время богиня тряхнула головой и ответила пренебрежительным жестом:

— Ну что ж, пускай так. Ты просто редкая дура. Да и ты, Нахья, тоже; вы оба стоите друг друга, и вполне заслуженно. — И бормоча что-то себе под нос, заковыляла прочь; ворчание затихло, стоило ей завернуть за угол. А заодно стихли и отзвуки медленной поступи — не постепенно угасли вдали, а именно что попросту вдруг исчезли, перестав доноситься, — и только тогда, чуть обождав, я развернулась к распахнутой двери.

— Входи, — раздался изнутри приглашающий голос. Ньяхдох.

Я закашлялась, прочищая горло; по спине внезапно забегали тревожные мурашки. Почему он взялся пугать меня страхом в самое неподходящее время?

— Прошу простить меня, лорд Ньяхдох, — сказала вслух, — но, возможно, лучшим выходом для нас обоих будет остаться мне здесь? Подальше от вас? Коль скоро истинно то, что одни только мои помыслы способны повредить вам…

— Это их всегдашняя работа, только тем вы и занимаетесь. Всеми фибрами души… стремлениями и страхами. Теснят и наседают на меня, притягивают и маня, — безмолвными приказами.

Я окоченела, ужаснувшись.

— У меня никогда даже мысли не возникало премножить ваши страдания, не то что цели.

И тишина, долгожданный перерыв, коим я и воспользовалась, дабы перевести дыхание.

— Моя сестра мертва, — наконец произнёс Ньяхдох. Очень тихо, едва шепча. — Мой брат двинулся рассудком, обезумев. Мои дети — жалкая пригорошня тех, кто остался со мной, выжив, — ненавидят и страшатся меня столь же сильно, равно как и боготворят.

И на меня нахлынуло понимание: что бы ни сотворила с ним Скаймина — всё прах и пепел. Ничто. Ибо что могут значить пара-тройка мучительных мгновений, даже затянувшихся на смертные часы, в сравнении с столетиями скорби и одиночества, на кои обрёк его Итемпас? И я, беспокойно переминающаяся с ноги на ногу, лишний раз бередила застарелые раны.

Взявшись за дверь, я переступила порог.

Внутри всё поглощала кромешная тьма. Буквально на секунду я задержалась у входа, протягивая время, в слабой надежде, что глаза сами собой подстроятся под освещение (вернее, под его полное отсутствие), — но, увы-увы, мечты так и остались мечтами. Дверь захлопнулась, и воцарилась тишина; такая громкая, что я, казалось, могла почти различать отзвуки чужлого дыхания, ровного и редкого, — в порядочном отдалении от себя.

Вытянув вперёд слепо шарящие руки, попыталась было продвинуться на ощупь — в сторону доносящегося сипения. Надеюсь, боги не больно-то нуждаются в излишней мебели. Или ступеньках.

— Стойте, где стоите, — раздался голос. Ньяхдох. — Я… вблизи со мной… не слишком-то безопасно. — И, уже мягче. — Но я рад, что вы решились зайти.

То был иной Ньяхдох, не тот — натянувший смертную личину, но и не обезумевший зверь из сказок леденелой зимы тоже. Нет, то был Ньяхдох-из-первой-ночи; тот, целовавший меня, Владыка Ночи; тот, единственный, кто, казалось, и в самом деле по-настоящему желал меня. Единственный, супротив кого таяла вся моя защита, вся моя оборона. Вся моя броня.

Глубокий вздох, и я попыталась сосредоточиться на этой ласковой, опустошённой тьме.

— Кирью права. Простите, пожалуйста, простите меня. Ведь это целиком и полностью моя вина, что Скаймина обрушила на вас всевозможные кары.

— Лишь чтобы наказать вас саму.

Я содрогнулась всем телом.

— И даже хуже.

Он рассмеялся мягко, еле слышно; и лёгкое дуновение пролетело над плечом. Ласковое и нежное, словно тёплая летняя ночь.

— Не для меня.

В точку.

— Я могу вам как-то… помочь?

Ветер вновь кружил рядом, на сей раз щекоча крошечные волоски на коже. Внезапно перед глазами живо предстала картинка: стоящий прямо у меня за спиной Ньяхдох, приникший так близко, что едва только не обнимая, — и дыхание его ласкает изгиб шеи.

С противоположной стороны комнаты донёсся слабый… алчный полувсхлип-полувздох; и вдруг, казалось, сам воздух запылал от нахлынувшей волны вожделения — всё вкруг меня пропитывал сильнейший, резкий аромат похоти и насилия, без всякой расцветавшей вдали нежности. О боги… Я поспешно переключила сознание, вновь полностью сосредоточившись на окружавшей меня тьме. Тьма, мрак, сумерки, — и более ничего… ох, матушка… Есть.

Казалось, это тянулось целую бесконечность, но, в конечном счёте, тот ужасающий голод поблёк, ослабев.

— Было бы лучше, — тревожно возник падший с непривычной мягкостью в голосе, — если б вы не прилагали излишних подсобляющих усилий.

— Простите…

— Вы — смертная. — Похоже, этот приговор говорил сам за себя. Я пристыжено опустила глаза. — Вам есть что спросить о вашей матери.

Да. Я глубоко вдохнула, прежде чем разразиться вопросом.

— А её собственная мать погибла от руки Декарты, верно? — спросила решительно. — Не по этой ли причине она решила рассчитаться, согласившись посодействовать вам?

— Я — подневольный раб. Ни один Арамери не решился бы положиться на меня, доверившись. Как я уже говорил вам, всё, чем она занималась на первых порах, так это задавала вопросы.

— И, в свою очередь, вы пожелали заручиться её поддержкой?

— Нет. Она по-прежнему носила кровную печать. На неё нельзя было положиться.

Непроизвольно вздёрнув руку, я дотронулась до собственного лба. Знание о сияющей там метке раз за разом само собой вымарывалось из памяти. Как и о том, вдобавок, сколь много решает это крошечный