Сто тысяч Королевств

* * *

Я могла бы размышлять целую вечность, взвешивать «за» и «против». Я мертва. Всё время мира в моих руках, стоит только захотеть.

Но я никогда не была чересчур терпеливой.

* * *

Внутри и вокруг стеклянной залы (и от того и от другого, впрочем, остаются одно лишь название да осколки), бушует сражение.

Бой Итемпаса с Ньяхдохом смещается ввысь, в небеса, некогда сообща делёные на двоих. Выше пары крошечных пылинок, коими они обое смотрятся с высоты, потёки тьмы рвут шаткий покат рассвета, подобно тому, как поверх утренней хмари слоится каймой ночная тень. И от края до края небосклона неустанно палит, пытась выжечь их, светло горящая белизна, сияя лучом, словно солнце, но в в тысячу времён ярче. Бессмыслица. Да, бессмыслица, ибо и без того — время дня. Не высвободи Итемпас до срока Ньяхдоха, и падший уже покоился бы внутри человеческого своего узилища. В воле Пресветлого забрать назад слово (и желание), в любую секунду, как бы то ни было. Должно быть, он на редкость доволен собой.

Скаймина завладевает ножом Вирейна. Она бросается на Релада, пытаясь выпустить брату кишки. Мужчина сильнее, но на стороне женщины жар неуёмного честолюбия и цель, оправдывающая средства. Глаза Релада широко распахнуты в ужасе; быть может, он всегда страшился чего-то вроде этого.

Сиех, Закхарн и Кирью кружат в смертоносном танце из ложных выпадов и обманных финтов, сталь напару с когтем. Кирью, обороняясь, призывает пару сабель, мерцающих бронзой. Впрочем, результат и этой схватки предрешён заранее. Закхарн есть бой, воплощённый в плоти, а за Сиехом — всё могущество ребяческой безжалостности. Но Кирью — хитра и коварна, и она успела вкусить свободы, кислинкой отдающейся на языке. Она не умрёт так легко.

А посреди всего к моему телу движется Декарта. Остановившись, он борется с ослабевшими коленями, в конце концов, поскользнувшись в луже крови и полупадая на меня с гримасой боли. Потом его лицо затвердевает. Он смотрит вначале вверх, туда, где сражаются друг с другом его боги, затем вниз. На Камень. Исток могущества клана Арамери, но такоже и вещественное воплощение долга служения. Возможно, он до сих пор надеется, следуя до конца долгу, напомнить Итемпасу о ценности жизни. Возможно, он всё ещё хранит в себе крохи веры. А может, это просто оттого, что сорок лет тому назад Декарта собственноручно убил жену в доказательство истинности своих обязательств. Поступить иначе теперь — значит свести на нет её смерть, превратив в живую насмешку.

И он тянется к Камню.

Пусто.

Но секундой прежде он был там, покоясь в луже моей крови. Хмурясь, Декарта осматривается по сторонам. Глаза застывают, привлечённые движением. Дыра в моей груди, что свободно виднеется через разорванную ткань корсажа: рваные лепестки краёв стягиваются, наползая с силой друг на друга, скрывая рану. И когда линии кровавого провала усыхает до тонкой нити, Декарта ловит взглядом проблеск тусклого сумрачного света. Внутри.

И тогда меня вдруг тащит куда-то, волочит вперёд, вниз… Верно. С бестелесной души хватит хлопот. Время вновь оживать.

* * *

Открыв глаза, я села.

Декарта, у меня за спиной, захлебнулся вздохом, ловя ртом воздух, то ли в удушье, то ли в хрипе. Никто другой, кроме него, ещё не успел заметить меня, поднявшуюся на ноги, — и разворота, к нему лицом.

— К-как… именем каждого бога, ч-что… — Рот его раскрывался и закрывался. Глаза таращились.

— Не каждого бога, — сказала я. И поскольку я по-прежнему оставалась сама собой, даже после всего, склонилась вниз — улыбнуться ему прямо в лицо. — Только моим.

А после закрыла глаза, дотрагиваясь до груди. Тишина. Ничто не билось под пальцами: моё сердце было уничтожено. Но там крылось что-то иное, давая жизнь плоти. Я могла чувствовать это. Камень Земли. Частичка жизни, порождённая смертью, полнящаяся бесчисленными возможностями. Вероятностями. Семя.

— Расти же, — шепнула я.

29. Трое

Как и у всякого рождения, вначале была боль.

Кажется, я исходила криком. Думаю, в то мгновение много чего происходило. Смутное чувство неба, кружащего водоворотом высоко над головой, день, исходящий по кругу в день, и ночь, и снова в утро, и всё — за долю вздоха. (И если так, значит, движмое было вовсе не небесами.) Ощущение, что где-то во вселенной бессчётное число новых видов ворвалось в жизнь на миллионах планет. Знание, что с глаз моих сочились слёзы. И там, где солёные капли орошали землю, мхи, и лишайники, и плауны расползались повсюду тягучим ковром.

Я не могу быть уверена ни в чём из того ощущенья. Я и сама менялась, где-то в тех измерениях, что не описать смертным языком. И тем повергая, захватив, большую долю разумения.

Но когда с изменением было покончено, я открыла глаза и узрела новое. Новые цвета.

Зала попросту пылала ими, раскалённая добела. Радужные переливы небесной плоти полов. Искрящиеся золотом вспышки от разбросанной вокруг стелянной крошки. Голубизна неба… водянисто- белая, но теперь сменившаяся такой живой бирюзой, синью впополам с зеленью, что я таращилась в изумлении. Никогда ещё, за всю свою жизнь, говорю вам, не видав столь насыщенной синевы.

Следом пришли запахи. Тело претворялось чем-то иным, менее телесным, чем воплощённое, но форма его в эти мгновения была по-прежнему человеческой… как и чувства. И что-то кроме тоже было другим. После жадного вдоха на языке рассыпался колкий привкус редких капель воздуха, сливаясь исподволь с налётом крови, что слоем покрывала одежды. Я дотронулась до неё кончиками пальцев и слизнула. Соль, ещё больше металла, слабо отдающие горечью и кислицей. Разумеется, я ведь была весьма далека от того, чтобы назваться счастливой, в последние-то дни, прежде чем умереть.

Новые цвета. Новые ароматы, витающие в воздухе. Никогда прежде я не понимала так чётко, как теперь, что значит — жить во вселенной, утерявшей целую треть от себя. Война Богов стоила нам много сильнее, чем лишь смертные жизни.

Никогда. Никогда больше, дала я обет, клянясь безмолвно.

Хаос вокруг застыл. Я не хотела ни говорить, ни думать, но нарастающее чувство ответственности толкалось в груди вопреки мечтательному забытью. Наконец, вздохнув, я сосредоточилась на окружении.

Слева от меня высились трое блистающих существ, сильнее прочих и много тягуче, гибче по форме. Я узнавала в них суть себя. Уставившиеся на меня с разинутыми ртами, с оружием, заледенелым в руках и когтях. Один из них вдруг переплавился иным обличьем — ребёнка — и вышел вперёд. Глаза его горели, широко распахнутые.

— М-мать?

Это слово не было моим именем. Я бы так и отвернулась равнодушно, не прийди на ум, что таковой жест ранит его. Почему то было так важно? Не знаю, но смутное чувство беспокоило меня.

Ответила взамен отрицающе:

— Нет.

И, поддавшись импульсу, протянула руку — взъерошить тому волосы. И без того вытаращенные глаза расширились ещё, чтобы набухнуть и плеснуться слезами. И он отстранился против, прикрыв лицо руками. Я не знала, чем успела задеть его, так что попросту поворотилась к прочим.

Ещё трое живых стояли справа… нет, вернее, лишь двое — и один полумёртвый. Тоже сиющие, хотя