свет сей и крылся внутри, а тела были слабее и грубее, как недоработаные заготовки. И конечны. Я наблюдала, как истекает время умирающего, — слишком многие из плотских органов были повреждены, чтобы поддерживать жизнь. Даже оплакивая его, я чувствовала правоту смертности.

— Что это? — требовательно выплюнул один из них. Младщий, женщина. Её тяжёлый гаун и руки были забрызганы кровью. Братской кровью.

Другой же, старше по годам, подступивший к порогу собственной смерти, только слабо качнул головой, воззрясь в ошеломлении.

И вдруг ещё двое существ стали предо глазами, и у меня перехватило дыхание при их виде. Я не могла ничего поделать с собою. Так невозможно прекрасны были они, эти двое, даже за пределами оболочек, — понуждёные носить те, дабы взаимодействовать с этой гранью. Они были частью меня, роднёй, подобием, вместе с тем столь различные. Я была рождена быть вместе с ними, устраняя разрыв, пропасть меж двойни, — довершенье их замысла. И теперь стоять вот так, рядом… всё во мне жаждало запрокинуть голову и петь от радости.

Но что-то было не так, неправильно. Тот, кто ощущался светом, и спокойствием, и постоянством… он был весь цельность и великолепие. Однакож в сердцевине его сути таилась порча. Я глянула ближе и постигла внутри величье и громаду, внушающую ужас, — одиночество, снедающее сердце подобно червю, завёвшемуся в яблоке. Это отрезвило меня, и смягчило, ибо мне ведомо было, что значит чувствовать подобное.

Такая же пагуба крылась и во второй сущности, чья природа звалась (и взывала) тьмой и буйством, и дичью, и страстью. Но что-то большее было сотворено с ним; нечто ужасающее, пробирающее до кости. Сломленная и подавленная, душа его увязывалась, скованная, краеострыми цепями, силой стиснутая после в чересчур малый сосуд. Беспрестанная агония. Он неловко пал на одно колено, глядя тусклыми, помутнелыми глазами сквозь ломаную гриву волос, слипшихся от грязного пота. Даже собственное дыхание, редкое и учащённое, причиняло ему боль.

Непристойно. Непотребно. Но куда больше окорбительного бесстыдства было в цепях (я проследовала к их источнику) — и в том, что те были частью меня самой. Там крепилось ещё три других привязи, и одна из вела к шее существа, назвавшего меня Матерью.

Взбунтовавшись в отвращении, я рванула цепи, подальше от груди, желая разнести вдребезги.

Трое существ слева ахнули разом, ловя ртами воздух, (с)ворачиваясь в себя, как только могущество вернулось к ним. Их отклик, однакож, было ничем в сравнении с тёмной сущностью. Одно долгое мгновение он не двигался, только глаза ширились и ширились, покуда цепи слабели, спадали и рушились.

А затем швырнул голову назад и развергся криком, и всё существование пошло смещением. На этой же грани проявившись единым титаническим сотрясением шума и вибраций. Всё видимое разом скрылось из мира, сменившись мраком, глубоким и глубинном, — в избытке, чтобы свести слабые души с ума, длись он более сердцебиения. Тьма миновала ещё быстрее, уступая место чему-то новому.

Баланс: я чувствовала его возвращение, подобно тому, как вправляют на место болезненный вывих. Вселенная формировалась из Трёх. Впервые за века Трое вновь восстали.

А когда всё стихло, я увидала, что тьма моя вновь цельна. Там, где некогда в пробуждении мерцали тревожные тени, теперь же он сиял невозможно неверным ореолом черноты, как сам Маальстрем. Как я могла думать прежде, что он просто красив? Ах, но теперь никакой человеческой плоти не под силу было пригасить холодное величие. Глаза пылали раскалённым иссиня-чёрным, искрящиеся таинствами, и изяществом, и утончённостью, внушая страх. Стоит ему улыбнуться, и мир затрепещет, и я вместе с ним, ибо у меня нет от него защиты.

Тем не менее, увиденное поражало и по вовсе иной природе, ибо внезапно меня захлестнула волна воспоминаний. Они были слабыми, мертвенно-бледными, эти воспоминания, как если бы что-то полузабытое ворошилось в памяти… Но они бились и толкались внутри, требуя настоятельно признания, покуда я, захлебнувшись звуком, не закачала головой и не затряслась протестующе, отбиваясь от воздуха. Бывшие частью меня, — хоть я и понимала теперь, что имена их были для моего рода столь же эфемерным, как и обличья, — воспоминания неуёмно настаивали дать имя. Наречь то, что было — суть тьма. Ньяхдох.

Сверкающая же: Итемпас.

И моё…

Я нахмурилась в замешательстве. Руки поднялись, встав перед лицом, и я обозрела их, как если бы никогда прежде не видя. В каком-то роде, у меня не было имени. Меня не было. Сумеречный свет внутри, столь ненавистный прежде, обращался теперь многоцветьем, скраденным из моего существа. Существования. Сквозь кожу я видела, как эта пестрота танцует по венам и жилам, и нервам, не утерявшая ни грана могущества, будучи схищенной так долго. Грана не моей мощи. Но плоть-то была моя, не так ли? Кем же была я сама?

— Йин, — проговорил Ньяхдох с нотками изумления.

Сквозь меня дрожью (с)хлынуло чувство, тот самый баланс, обретённый мгновением назад. Внезапно я поняла. То была моя плоть, и моя власть, и моя мощь тоже. Я была той смертной, что сделала меня жизнь, что сотворила меня Энэфа, но всё это оставалось в прошлом. Отныне я могла быть кем (и чем, и чьей) ни пожелаю.

— Да, — сказала я и улыбнулась ему. — Это моё имя.

* * *

Настал черёд иным переменам.

Ньяхдох и я развернулись к Итемпасу, что рассматривал нас тяжёлым взглядом. Глаза его искрились парой топазов.

— Что ж, Нахья, — произнёс он, хоть вся ненависть, стывшая во взоре, значилась лишь мне. — Должен поздравить; и впрямь, блестящий ход. Я думал, вполне достаточно трупа этой девчонки. Теперь же вижу, следовало изничтожить её начисто.

— На это ушло бы куда больше сил, чем ты владеешь, — сказала я.

Лицо Итемпаса на мгновение искривилось мрачной вспышкой. Столь легко читаемой, что даже странно — как он сам не понимает этого? Он всё ещё думал обо мне, как о смертной; ничтожная мошкара — вот кем были и есть для него смертные.

— Ты — не Энэфа, — огрызнулся он.

— Нет, не она. — Я не могла сдержать улыбки. — Вам ли не знать, отчего душа Энэфы застряла здесь, медленно угасая все эти годы? Вовсе не из-за Камня.

Досада умножила мрак, копящийся у бога на лице. Что за колким существом он был, этот Итемпас. Вспыльчивый и шипастый. И что только Нахья разглядел в нём? Нет, это глаз ревности. Опасно. Очень опасно. Я не вправе повторять прошлое.

— Цикл жизнесмерти струится изосквозь меня, — сказала я, касаясь груди. Что-то внутри — что-то, бывшее лишь отчасти сердцем, — билось, спокойно и ровно. — Даже Энэфа никогда воистину не понимала этой части себя. Возможно, она по-любому должна была умереть, рано или поздно, и теперь, возможно, и я — единственная из нас, кто никогда не станет истинно бессмертной. Но, по той же причине, мне никогда и не умереть по-настоящему. Уничтожьте меня, но какая-то толика неизменно да останется. Душа, плоть, а быть может, одна лишь моя память — но и её хватит с избытком, чтобы вернуть меня обратно.

— Тогда я попросту не озаботился делом потщательнее, — многообещающе проговорил Итемпас, тоном, сулящим мало приятного. — Буду уверен наперёд, что исправлюсь следующим разом.

Ньяхдох шагнул вперёд. Ореол тьмы окружал его фигуру, слабо потрескивая, покуда тот двигался, и по следу несло белую крупу — влагу, вымороженную из воздуха.

— Не будет следующего раза, Темпа, — сказал он с пугающей мягкостью в голосе. — Камень исчез, и я свободен. Я раздеру тебя на части, как и планировал, — долгими, очень долгими ночами заточения.

Аура Итемпаса вспыхнула, подобно белоснежному пламеню, глаза его возгорелись добела парой солнц.

— Некогда прежде я уже швырял тебя, Брат, на землю, сломанным и поверженным, могу повторить и снова…

— Довольно, — сказала я.

Шипение стало ответом Ньяхдоха. Он сжался, припадая к земле, руки его внезапно обратились

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату