подходил к обрушившемуся дому, он замедлял шаг и говорил: «Пусть этот дом снова станет целым!» Когда он видел раненых, он говорил: «Пусть эти люди будут признаны невинными и прощены!» Каждый раз он делал придуманное им движение рукой, которое должно было означать, что отныне он позаботится, чтобы ничего подобного не случилось снова. Возможно, враги наконец усвоили урок, думал он, и оставят меня в покое сейчас.
Но ему пришло в голову, что, возможно, они поступят как раз наоборот: выбравшись из–под руин, они исполнятся даже большей решимости погубить его. Их враждебность скорее усилится, чем пойдет на убыль.
Подумав о том, как они будут мстить, он испугался. Может быть, мне следует скрыться, думал он. Сохранить имя «мистер Триз» или использовать какое–нибудь другое в целях маскировки. Сейчас–то они осторожны… но, боюсь, ненадолго.
И все же, даже сознавая это, он продолжал идти и делать рукой особенный, понятный им жест. Несмотря ни на что, он прикладывал усилия для их блага. Он не испытывал к ним чувства враждебности, ненависть таили только они.
На набережной доктор Блутгельд выбрался из потока движения, чтобы бросить взгляд на белый, разбитый вдребезги город Сан–Франциско, лежащий на другой стороне залива. Все, что могло стоять, упало. Желтое пламя и дым поднимались над городом так высоко, что Блутгельд не верил своим глазам. Казалось, город превратился в сухую, сгорающую без следа ветку. Однако из него все еще выбирались люди. Блутгельд видел прыгающие на поверхности залива обломки; люди бросали в воду все, что могло плавать, и пытались переправиться в округ Марин.
Доктор Блутгельд стоял там и не мог продолжать путь, он забыл о своем паломничестве. Сначала он должен позаботиться о них, а затем, если сможет, и о самом городе. Забыв обо всем, он сосредоточился на городе, обеими руками делая новые жесты, которых не знал прежде; он перепробовал все и наконец после долгого времени увидел, что дым начал светлеть. Это вселило в него надежду. Но качающихся на воде людей, беглецов, становилось все меньше и меньше, пока залив совсем не опустел и на поверхности его не остались только обломки.
Поэтому теперь Блутгельд сосредоточился на спасении непосредственно людей; он продумывал пути отхода на север и то, что ожидает там беженцев. Во–первых, вода, во–вторых, пища. Он не забыл ни об армии, доставляющей провиант, ни о Красном Кресте; он подумал и о маленьких провинциальных городках, открывающих свои склады для пострадавших. Наконец то, чего он желал, со скрипом начало осуществляться, и он долго еще оставался на месте, управляя процессом. Обстановка улучшалась. Люди находили медицинскую помощь, лечили ожоги — он позаботился об этом. Он подумал также и об исцелении их душ; важно было, чтобы они избавились от страха, снова почувствовали уверенность в себе, пусть самую рудиментарную.
И тут, к своему изумлению и ужасу, Блутгельд заметил, что, пока он заботился об улучшении их состояния, его собственное резко ухудшилось. Он отдал все для общего блага. Одежда его превратилась в лохмотья и напоминала дерюгу. Пальцы ног вылезали из туфель. Борода отросла, усы лезли в рот, а волосы свободно закрывали уши и доходили до рваного воротника. Он чувствовал себя старым, больным и опустошенным, но ни о чем не жалел. Проделанная работа стоила того. Но как долго он простоял здесь? Поток машин уже давно прекратился, только правее, на шоссе, лежали поврежденные и брошенные остовы автомобилей. Прошли недели? Может быть, месяцы? Он проголодался, ноги его дрожали от холода, поэтому он снова двинулся дальше.
Я отдал им все, что у меня было, сказал он себе и почувствовал обиду и даже гнев. И что я получил взамен? — думал он. Только то, что сейчас я слишком устал, чтобы дойти до округа Марин; мне придется остаться здесь, на этой стороне залива, пока я не отдохну и не приду в себя. Он медленно продолжал идти, и его негодование росло.
Но как бы то ни было, свою работу он выполнил. Невдалеке от себя он увидел пункт первой помощи с рядами потрепанных палаток; он увидел женщин с нарукавными повязками и знал, что это медсестры. Он увидел мужчин в касках с оружием. Закон и порядок, понял он. Благодаря моим усилиям все восстанавливается. Они в неоплатном долгу передо мной, но, конечно, и не подозревают об этом. Пожалуй, я оставлю их в неведении, решил он.
Когда он подошел к первой палатке, один из вооруженных мужчин остановил его. Подошел другой мужчина с блокнотом. Блутгельда спросили, откуда он.
— Из Беркли.
— Имя?
— Мистер Джек Триз.
Они записали все это, затем оторвали талон и дали ему. На талоне был номер, и мужчины объяснили, что он должен беречь талон, потому что без него ему не выдадут продуктовый паек. Его также предупредили, что, если он попытается — или уже пытался — получить паек на другом пункте, его расстреляют. Затем мужчины ушли, оставив его стоять с нумерованным талоном в руке.
Надо ли рассказать им, что все это — моих рук дело? — колебался он. Что только я виноват и навечно осужден за мой смертельный грех, за то, что я — причина случившегося? Нет, решил он, если я им скажу, они заберут у меня талон и не дадут паек. А я ужасно, ужасно хочу есть.
Одна из медсестер подошла к нему и деловым, бесстрастным голосом спросила:
— Рвота? Головокружение? Изменение цвета стула?
— Нет, — сказал он.
— Какие–нибудь поверхностные ожоги, которые не заживают?
Он покачал головой: нет.
— Тогда идите, — сказала медсестра, — и избавьтесь от своих тряпок. Вас проверят на вшивость, побреют голову и сделают уколы. Только не требуйте противотифозную вакцину, у нас ее нет.
К своему смущению, он увидел человека с электробритвой, питающейся от бензинового генератора. Мужчины и женщины терпеливо стояли в очереди, ожидая, когда им побреют голову. Санобработка? — удивился он. Мне казалось, что я ее предусмотрел. Или я забыл про болезни? Видимо, забыл. Он пошел в указанном направлении, недовольный своей оплошностью. Должно быть, я не учел многих жизненно важных вещей, думал он, присоединяясь к очереди.
На Берклийских холмах, в подвале разрушенного дома на Цедар–стрит, Стюарт Макконти заметил что–то жирное и серое, мелькнувшее между бетонными блоками. Он поднял щетку — конец ее ручки был заострен, как пика, — и пополз вперед.
Человек по имени Кен, вместе с которым он был в подвале, болезненно желтый, умирающий от радиационного облучения, сказал:
— Ты ведь не собираешься есть это?
— Еще как собираюсь, — сказал Стюарт, продолжая ползти по пыли, осевшей в открытом подвале, пока он неподвижно лежал за разбитым бетонным блоком. Напуганная крыса громко пищала. Это существо вылезло из берклийского коллектора и сейчас хотело бы вернуться обратно, но между ним и коллектором был Стюарт. Правильнее сказать, думал Макконти, между нею и коллектором. Без сомнения, это женская особь. Мужские варианты поменьше.
Крыса взвизгнула в панике, и Стюарт вонзил в нее заостренный конец палки. Животное опять издало долгий, пронзительный крик. Насаженная на палку, она все еще была жива, она продолжала визжать, поэтому Стюарт стряхнул ее на землю и размозжил ей голову каблуком.
Кен сказал:
— Ты хоть приготовь ее как–нибудь.
— Нет, — ответил Стюарт, уселся поудобнее, достал перочинный ножик, который он нашел в кармане мертвого школьника, и принялся свежевать крысу.
Кен неодобрительно наблюдал за ним и, когда Стюарт кончил есть, сказал:
— Странно, что ты еще меня не съел.
— Крысы не противнее сырых креветок, — возразил Стюарт. Сейчас он чувствовал себя намного лучше — за последние несколько дней крыса была его первой пищей.
— Почему бы тебе не добраться до одного из спасательных пунктов, о которых вчера объявляли с вертолета? — спросил его умирающий. — Если я правильно понял, они говорили, что такой пункт есть