«— Ее зовут… — начал я.
— Мисс Эмили, очень приятно.
— Он протянул ей руку. Она коснулась кончиков его пальцев.
— Очень приятно, — отозвалась она. — Но как…
— Мисс Эмили, — сказал он, — вы — поэт.
Я слышал, как вы там скрипели пером.
— Что вы, пустяки.
— Выше голову, больше смелости, — ласково молвил он. — Это вовсе не пустяки. Я видел, как вы говорили про себя, когда шли, несколько строк. Я умею читать по губам, мэм.
— О, — она глотнула. — Тогда вы знаете…
— „И смерть меня не остановит“ — чудесное стихотворение.
— Мои собственные стихи такие скверные, — волнуясь, произнесла она. — Вот я и переписываю ее сочинения, чтобы научиться.
— Переписываете кого? — ляпнул я…».
Думаю, ни для кого не секрет, что «коэффициент полезного действия» женской поэзии чрезвычайно низок. Я специально употребил столь грубый технический термин. Ведь общее количество поэтесс (по крайней мере, за последние два века) не намного уступало количеству поэтов-мужчин. Мало того, само слово «поэтесса» давно приобрело в литературной критике несколько пренебрежительный оттенок — недаром лучших представительниц «Парнаса» все-таки предпочитают именовать в мужском роде — поэтами.
Такая «половая» диспропорция великих имен в поэзии тем более удивительна, если учесть, что именно женщине с ее эмоциональным интуитивным мировосприятием, казалось бы, лучше всего подходит эта импульсивная «воздушная» форма творчества. Однако факт остается фактом: гениальных поэтесс можно пересчитать по пальцам (даже в той же прозе талантливых женщин значительно больше). Одинокими звездами сияют на небосклоне русской поэзии имена Ахматовой и Цветаевой. Редкими цветами выделяются на украинской ниве Леся Украинка и Лина Костенко. На «Западе», судя по всему, с поэтессами также худо. Даже если учесть мою слабую информированность, это соотношение легко проследить хотя бы по наличию поэтесс в информационном поле.
Двигаясь по исторической шкале мы тотчас отмечаем древнегреческую Сапфо (во многом оставшуюся в памяти благодаря воспеванию нетрадиционных отношений), после чего женская поэзия надолго исчезает в свете блистательных поэтов-мужчин… Исчезает до 1890 года, когда в свет вышла небольшая подборка стихов Эмили Дикинсон. Удивительных стихов, как по непосредственности, так и по новаторству. Ошеломительных стихов, когда не надо делать скидку на пол их создателя. Блистательных стихов, написанных за полвека до Цветаевой, и аналогичных ей по накалу чувств и вдохновенности.1
Знакомство с биографией Эмили Дикинсон только усиливает удивление. Далеко не самая поэтическая страна (США), далеко не самая творческая среда (пуританская семья провинциального городка), далеко не самое глубокое образование нашей героини (местный колледж), ее, мягко говоря, замкнутый образ жизни (последние 15–20 лет она практически не покидала стен своего дома!) не помешали появиться на свет одному из самых ярких явлений мировой поэзии. Без скидок. Без снисхождения. Без предвзятости.
«А вот они условия, а вот она среда…»
В эту страну ехали с двумя прозаическими целями: разбогатеть и скрыться от религиозных преследований. Страна, измерявшая людей либо деньгами, либо сектантским благонравием (а иногда и тем, и другим вместе), страна, лишенная глубоких культурных пластов — не самое лучшее место для поэтов и поэзии. Лапидарные религиозные вирши да фольклор переселенцев (долгое время как бы отсутствовавший в культурной среде) — вот и все американское творчество первых лет независимости.
Отдельные исключения лишь подтверждали правило. Эдгара Алана По — кумира всех европейских романтиков, начиная с Бодлера и заканчивая русскими символистами, — в США признали лишь в ХХ веке! Уолт Уитмен долгое время будет считаться возмутительным «неприличным» маргиналом. И даже единственный снискавший на родине славу поэт Генри Уордсворт Лонгфелло явно не «дотягивает» по «гамбургскому счету» до своей славы (европейскую культуру он поразил лишь «Песней о Гайавате» — блестящей поэтической переработкой индейского фольклора). Не удивительно, что даже при наличии этих имен Америка и в конце XIX века считалась глухой культурной провинцией. В 1910 г. США потеряют еще одного замечательного поэта — Томаса Стернса Элиота, который эмигрирует в Великобританию именно по «идейным» творческим соображениям.
Что тогда говорить о маленьком городке Амхерст штата Массачусетс, в котором 10 декабря 1830 года появилась на свет девочка Эмили? Амхерст был вотчиной пуритан, единственной религиозной общиной которого была Конгрецианистская церковь. Семья Дикинсон была типичной пуританской семьей — традиционно благонравной и достаточно зажиточной,2 что обеспечило будущей поэтессе возможность беспрепятственно заниматься своими поэтическими «чудачествами». Ее отношения с матерью никогда не были особо близки, отца же она любила, хотя он и пытался оградить дочь от дурного влияния «неприличных», по его мнению, книг. Впрочем, этот недостаток искупал Остин — старший брат Эмили, тайком доставлявший сестре разную литературу.
«Вы спрашиваете — кто мои друзья — Холмы — сэр — и Солнечный закат — и мой пес — с меня ростом — которого мой отец купил мне — Они лучше — чем Существа человеческие — потому что знают — но не говорят — а плеск Озера в Полдень прекрасней звуков моего фортепиано. У меня Брат и Сестра — наша Мать равнодушна к Мысли — Отец слишком погружен в судебные отчеты — чтобы замечать — чем мы живем — Он покупает мне много книг — но просит не читать их побаивается — что они смутят мой Разум. Все в моей семье религиозны — кроме меня — и каждое утро молятся Затмению — именуя его своим «Отцом».
Но настоящей подругой и «душеприказчицей» поэтессы стала младшая сестра Лавиния. Именно она в последние годы жизни Эмили оберегала ее покой и сделала все возможное, чтобы поэтическое наследие старшей сестры не кануло в Лету.
Однако возможно, все это наследие так и осталось бы грудой тетрадок и листочков, свернутых в трубочку, и никто бы так и не узнал, что за таинство творилось за стенами дома на Мэйн-стрит, если бы не
