нет. «Сойдет любое», — говорил издатель. Ему неважно было даже качество. Он взял бы даже незаконченные стихи, даже наброски. Издатель предлагал двойной гонорар, и был обижен, когда Хэрриет отказалась послать ему хоть что?нибудь. Похоже, он пришел к выводу, что она приписывает поэзии серьезность.
Жизнь Хэрриет Спенс становилась все трудней. Не только потому, что ее муж превратился в фигуру осмеяния — в ней самой стали находить нечто забавное из?за того, что она была его женой. На лицах возникало выражение, которое Хэрриет научилось распознавать: «О, вы та женщина, чей муж был убит свиньей». Люди пытались выражать сочувствие, но еле сдерживали смех. Они прикрывали рты и отворачивались, и глаза их увлажнялись. Поскольку ее муж был по–настоящему убит, поскольку люди хотят считать себя благопристойными, очень немногие отпускали шутки ей в лицо, однако, при виде ее все с очевидностью выказывали готовность к развлечению. Даже самые серьезные из нас не упускают возможности посмеяться. Есть какое?то наслаждение в этом чудесном забытьи, заставляющее нас страстно к нему стремиться. Будь Джейсон Плоувер водопроводчиком или почтальоном, большого юмора бы не было. Но в качестве глубоко серьезного поэта он был особенно уязвим.
***
Сыновья Хэрриет впали в глубокую депрессию. Они сожалели, что их фамилия — Плоувер — была достаточно необычной и сразу заставляла вспомнить этого поэта — их отца — раздавленного свиньей. Они обсуждали новые фамилии: Джейкобс и Уеллерби, и МакБрайд. Это были умные ребята, которые имели ясное представление о своем светлом будущем. Теперь у них возникло чувство, что жизнь их кончилась — если они не возьмут себе другие имена и не переедут в другую часть этой страны. Они нуждались в чем вроде программы ФБР по защите свидетелей. Хэрриет пыталась разубедить их, но в сердце своем осуждать их не могла. Ее собственная преподавательская работа очень пострадала от обстоятельств гибели супруга. Начать с того, что на ее семинары стали приходить незнакомцы. Аудитория постоянно перешептывалась, а один раз с задних столов донеслось отчетливое «хрю–хрю».
— Может, вам стоило бы взять отпуск, — сказал ей декан.
— Все это так смехотворно, — сказала Хэрриет.
— В общем?то да, — сказал декан. — Представьте себе, что с неба на вас упала свинья. — И он закрыл рот рукой.
— Я имела в виду не это, — сказала Хэрриет. — Я имела в виду реакцию людей на эту смерть.
— Я не хотел бы вас обидеть, — сказал декан, — но лично я бы отдал ногу, чтобы увидеть это своими глазами.
Так что Хэрриет Спенс взяла отпуск.
***
Хэрриет располагала довольно большими деньгами от издателя, благодаря возросшим продажам книг супруга и правам на его стихотворение «Свинья и я». Его новая книга должна была называться «Трансцендентные моменты в спиритуальном мире», но его издатель, Джози Кан, хотел изменить название на «Свинские мысли» или «До поросячьего визга». Хэрриет отказалась, несмотря на то, что Джози упомянул, что это бы означало десять тысяч долларов сверху. «Подумать только, — сказал Джози. — Ведь я был почти рядом. Мог своими глазами увидеть, как это произошло. Не повезло».
В один ноябрьский вечер, когда Хэрриет собирала вещи Джейсона, чтобы отдать их в Фонд малоимущих студентов, она подумала: меня тошнит от его поэзии. Меня тошнит от прожитой с ним жизни. Потом она оглянулась повинно, словно боясь, что ее мысли кто?нибудь может услышать.
Никогда до этого Хэрриет не ставила под вопрос свою жизнь с Джейсоном.
***
Она увидела, что глубокая серьезность, которой была спеленута ее жизнь, была просто амортизатором. Сеьезность эта существовала для того, чтобы удерживать людей на расстоянии. Серьезность должна была показать, что она, Хэрриэт, обладает известной важностью, и обращаться с ней необходимо с уважением. Серьезность была душителем спонтанности и непосредственного порыва. Из?за серьезности жизнь ее окаменела, будто ее окунули в бетон. Осознание этого повергло ее в печаль, которая была даже большей, чем внутреннее неудобство, которое она испытывала от того, как умер Джейсон. Сейчас она увидела, что образ смерти мужа был почти удачей, потому что это открыло ложь, в которой она жила. Она любила мужа и прощала его глупость, но сейчас она увидела, что его последним даром ей стала сама абсурдность его смерти, потому что именно это открыло ей новую жизнь, новый образ жизни.
Так что, через восемь недель после смерти мужа Хэрриэт заперла свой дом в Кембридже и переехала в Энн Арбор. Оба ее сына уже исчезли; она знала о них только по открыткам из Калифорнии, подписанными новыми фамилиями.
У нее была низшая степень по клинической психологии, и она устроилась на работу в «доме успокоения». Ее захватила мысль об умирающих в своей постели людях, окруженных теми, кто их любил или, по крайней мере, глубоко уважал их как людей за весь этот их опыт умирания. Для нее смерть стала шуткой, жуткой буффонадой, и она испытывала потребность вновь придать ей величие.
— Процесс умирания, — говорила Хэрриет раковому больному, — это процесс, который начинается с рождения. Он продолжается, пока мы занимаем себя тем, что считается важным в жизни: нашими карьерами, нашими семьями, нашими удовольствиями. Смерть сопровождает всех нас в течение всей жизни, постепенно занимая наше место, а затем полностью нас подменяет. Это событие, которые вскоре произойдет в вашей жизни, подготавливалось каждым моментом вашего прошлого.
Но в основном занималась она не консультациями, в основном помогала с неприятной рутиной, как бинты и «утки», а еще она любила людям читать: она читала Диккенса и Тэккерэя, и Толстого, великие длинные книги, которые давали умирающим чувство, что за ними расстилаются огромные просторы времени.
Каждый день она разговаривала с мужчинами и женщинами, которых считала своими пациетами. Пожилые люди в особенности имели долгие интересные жизни. Они путешествовали, они были очевидцами событий, о которых Хэрриет читала только в книгах.
— Лично я не знал Лоуренса Аравийского, — сказал один старик, — но в Дамаске часто видел его издали.
— Я была новичком в Кларке, когда Фрейд читал там курс лекций, — сказала пожилая дама. — И доктор Юнг там был. Голова у него была конической формы.
В этих историях было нечто, что придавало времени легкомыслие, и Хэрриет осознала, что она пытается починить свое понимание причинно–следственного закона. Смерть мужа, казалось, была по ту сторону этого закона. Зловредный Созидатель, который повесил морковку жизни перед нашими глазами, просто пошутил. Что же мы сделаем с предельно серьезным поэтом? А вот убьем его падучей свиньей. Люди, которые смеялись над смертью ее мужа: не должны ли они были ужаснуться? Не указала ли смерть Джейсона на жуткую истину Вселенной — что, если она имеет Божье назначение, тогда исходный ее движитель — каприз?
В «доме успокоения» был доктор примерно возраста Хэрриэт. Его звали Роберт Чейз. Седеющий блондин с высокой гибкой фигурой.
— Случается ли вам читать поэзию? — спросила его однажды Хэрриет.
— Никогда, — ответил Роберт. — Вы слышали об этом поэте из Бостона, которого убила упавшая свинья?
— Я что?то читала про это, — сказала Хэрриет.
— Интересно, сколько раз что?нибудь в этом роде пролетает мимо нас. Знаете, грузовик, под который мы бы попали, если бы шли немного быстрей.
— Он переходил на красный свет, — сказала Хэрриет.
— Наверное, один из этих сверхзастрессованных типов, — сказал Роберт. — Интересно, как он в этой жизни расслаблялся.
Хэрриет едва не сказала, что Джейсон собирал первоиздания и был ее мужем, но вместо этого пожала плечами. — Как бы он ни расслаблялся, — сказала она наконец, — этого было ему недостаточно.
После нескольких подобных разговоров Роберт Чейз пригласил Хэрриет на ужин. Они приехали в маленький итальянский ресторан. Роберт все смотрел на нее — не из любопытства и не потому что чего?то от нее ожидал, а просто потому что глаза его от этого отдыхали.
