— Я думаю, что люди пытаются жить слишком серьезно, — скзала Хэрриет в то время, как они делили тарелку с антипасти.
— Поэтому пришли на работу в «дом успокоения»? — На Роберте была джинсовая рубашка и желтый галстук. Было приятно, что на доктора он не похож.
— Мне кажется, я работаю там, чтобы увидеть, какой серьезной может быть жизнь. Если смотришь достаточно долго на самые серьезные вещи, которые припасла для вас жизнь, — сказала Хэрриет, — тогда можешь перейти на другую сторону.
— На сторону смеха, вы имеете в виду?
— А почему нет? То есть, я не собираюсь смеяться над людьми в больнице. Моя работа в том, чтобы помочь им. Сделать их убытие в мир иной более комфортабельным и менее страшным. Но я — какой ущерб наносит мне вся эта серьезность?
Слушая, Роберт переставлял перец и соль по красно–черным квадратам скатерти. — Вы думаете, что серьезность связана со страхом?
— Я полагаю, что она вызвана страхом, — сказала Хэрриет. Она подумала о серьезности мужа, как он облачался в нее. Чаще всего его смех был ироническим, саркастическим или высокомерным. Его смех был осуждающим и, как результат, все его веселье было серьезным. Но возможно ли смеяться, не привнося ни доли осуждения?
— Серьезность, — сказала Хэрриет, — часто возникает, когда мы что?то хотим показать другим. Хотим, чтобы другие думали, что мы серьезны, а это предполагает страх быть недостаточно уважаемым или что тебя не принимают всерьез. Что лично нам дает серьезность? Она не может ни отдалить нашу смерть, ни облегчить ее.
— А каким бы мог быть антоним серьезности? Легкомыслие?
— Буквально — может быть. Только я думаю антонимом серьезности в этом смысла была бы любовь, потому что любовь принимает все возможности, тогда как серьезность принимает только то, что кажется ей правильным. Возможно, я работаю в больнице по чисто эгоистическим причинам. Я работаю, чтобы усовершенствовать качество моей любви.
— Это достаточно серьезно, — сказал Роберт.
— А я не против серьезности. Я против серьезности всерьез. Я хотела бы преодолеть это. Я хотела бы, чтобы серьезность стала частью моей жизни, а не смыслом существования. Посмотрите на все эти неожиданности, которые может обрушить жизнь на человека. Конечно, имманентное определение жизни — то есть, постоянство изменения — аргумент против негибкости. Серьезность, может статься, не более, чем самозащита, и жизнь в своей внезапности может смести ее начисто.
— Как же образом?
— Может уронить вам на голову свинью.
Хэрриет встречалась с Робертом все чаще и чаще, и пришла к осознанию, что у них, возможно, начинается роман. Она испытала счастье. Она не говорила ему про Джейсона, не хотела мутить воды романтики. Она знала, что рано или поздно ему скажет, и не побоится сделать это. Еще она знала, что в конце концов оставит «дом успокоения» и вернется к преподаванию.
В больнице был один старик по имени Франклин. Когда?то очень давно он работал завучем в средней школе. Сейчас ему было 95 лет. Хэрриет читала ему «Холодный дом» (Диккенса) и дошла почти до конца этой книги. Однажды весенним днем она спросила:
— Какая самая смешная вещь, о которой вы можете вспомнить?
Франклин откинулся на подушки и посмотрел в окно. Был солнечный день, и вишни за окном были в полном цвету.
— Самая смешная вещь, о которой я могу вспомнить, — сказал Франклин, — это то, о чем я прочел прошлой осенью. Один парень переходил улицу в Бостоне. Вдруг с неба свалилась свинья и раздавила его. Она выпала из пролетающего вертолета. Этот парень был поэт, забыл, как его имя. Он торопился на какую важную встречу, а эта огромная хавронья свалилась ему прямо на башку. Не знаю, может быть, это не смешно, но меня это как?то развеселило. Я вот что хочу сказать. Лично я умру здесь, в этой треклятой постели. Почему не меня убила свинья, свалившаяся с неба? Я стал бы знаменитым. Люди такого никогда бы не забыли. Этот поэт — как ему повезло! Есть же везунчики в этот мире.
Хэрриет Спенс осознала, насколько Франклин жаждал славы, ставшей следствием заключительной банальности ее супруга. Она обнаружила, что смеется. Она положила руки на колени, откинула голову назад и задыхалась. Это не был ни хохот, ни истерический взрыв от нервов. Это был смех человека, который превзошел свою серьезность, смех, который начисто смыл всю озабоченность. Наши планы, наши воспоминания, наши страхи отменяются своеобразным — особенным смехом. Для некоторых он звучит, как карканье ворон, для других, как крик осла. На самом деле, это звук исчезающего мира, когда все его содержание разом высасывается из наших голов, уступая — на краткий — о, слишком краткий миг! — счастливому отсутствию. Не оно ли и поддерживает нас? Не оно ли и дает нам сил, чтобы тащить дальше нашу ношу и продолжать наш смертный путь?
