— Чего ошалеваешь? — это из дома бабки Захарихи выскочила Зинка–лавочница. Зинка торгует в магазине, а магазин рядом с домом бабки Захарихи. А кто в деревне днем по магазинам ходит? Вот Зинка и сидит целыми днями у бабки Захарихи.
Языней мелет, дух портит, — обычно говорит дед Захар.
Семеновна быстренько пролетает мимо Новичихиного Дома и влетает в сени к бабке Захарихе. Даже через сени на всякий случай пробежала, но в избу вошла спокойно.
— Здрасьте к вам, — сказала и поклонилась, как большая.
— Кровушка моя пришла. Миленький мой приволокся, — залопотала бабка Захариха.
Следом за Семеновной вошла Зинка и плюхнулась на лавку.
Зинку Семеновна не любит. Зинка — вредная. Она пристает к Семеновне со всякими неприятными вопросами, вроде: «Это что ж тебя мамочка с новым папочкой навек сюда забросили? Сами булку едят, а ты тут кукуй?» Это раз. Дальше… Зинкин сын Колька — ябеда. Это два. И еще у Зинки страшный голос и усы, как у мужика.
— А Петьку–то твоего, что, опять с трактора сняли? — сразу же пристала Зинка.
— Какое ребенку дело до этого? Ну скажи ты мне?! — возмутилась бабка Захариха.
— Она его горазд жалеет, — сипло засмеялась Зинка.
— Сняли и сняли. Не нам судить.
Бабка Захариха засуетилась по шкафчикам. Собирала Семеновне гостинцы.
— Что мамка пишет? — не унималась Зинка. Семеновна с достоинством промолчала. Бабка Домаша наказывала молчать про мамку.
— Молчи, молчи, военный трофей. Кто грамофон ерманский привез, а кто и фронтовичку двухвершковую, — не успокаивалась Зинка.
— У–ту! Молчи ты сама, баба дурная, слеподырая. Все не забудешь никак, что Гришаня не тебе сырень ломал? — прикрикнула бабка Захариха.
— Нету таперича Гришани, — не мужским, а жалостным бабьим голосом ответила Зинка и пошла открывать лавку: Канафеевна за солью явилась.
— Ты эту дуру сипатую не слушай. У нее–то и слов путных нетути, — сказала бабка Захариха. Она достала сладкой сахарной свеклы, яйцо «в шапочку», сушеных раек. Полезла в печку за картошкой.
— Ешь, мой жалостный, золотой мой, кровушка моя…
Семеновна сидела на лавке, болтала ногами и ела сладкую свеклу.
Бабка Захариха рассуждала вслух:
— Ты их не слушай… Твоя мамка хорошая…
— На карточке — как картинка, — согласилась Семеновна.
— Вот парни ее и любили. И с дитем взяли.
— С каким дитем?
— С золотым, посеребренным. Скоро приедут за тобой. Увезут мою кровушку, увезут с ясным глазынькам. да и что ж мы без тебя делать будем? Кого нянчить нам? Был бы жив наш Егорушка, были б и у нас деточки… Д все война. Все эта зараза белоглазая.
Война была давно. Когда Семеновна родилась — война уже кончилась. Теперь в войну только ребята играют. Семеновна вспомнила про ребят и слезла с лавки.
— Спасибо за хлеб–соль, пойду…
— Куда, хвороба?
— К ребятам…
— Сегодня не ходи. Бабка твоя вечером к нам придет. В бане помыться. Праздник завтра большой. Ильин день.
— Ильин день — работать лень, — пробормотала Семеновна Петькину поговорку.
— Чего ты там сковычешь? — спросила бабка Захариха.
— Да так. Пойду помаленьку, — Семеновна спрыгнула с лавки. Надо же навестить своих смыковских приятелей.
Она вышла на улицу, опасливо проскочила мимо гусей и побежала к Городищу, где обычно собираются смыковские ребята.
Городище — это огромная гора, покрытая ольшаником. Зимой с нее хорошо кататься на санках, а летом можно просто кубарем. У Семеновны из–за Городища все ноги в синяках.
У дома Зинки–лавочницы много всякого народа: Любка косая, Валерка Егорихин, Васятка Уткодав, Зинкин сын Колька. Все они сгрудились около чего–то интересного. Семеновна подошла поближе и остановилась, раскрыв рот. Рядом с Зинкиным Колькой, посвечивая на солнце серебряным рулем, стоит голубой велосипед. Ребята смотрят и молчат, торжественно раскрыв рты и морщась в лучах велосипедного сияния. Колька треплет велосипед по сиденью и один позволяет себе ухмыляться.
Колька замечает Семеновну.
— А, и ты приперлась! — ехидно говорит он.
— Дурак, — отвечает Семеновна, чувствуя, что путь к велосипеду навсегда отрезан.
— Коль, дай покататься, — первой осмеливается косая Любка.
— Косая–косая, а туда же… покататься. Купи свой и катайся.
— Ну попроси у меня теперь чего. В прошлое воскресенье кто тебе пирога кусить давал?
— Ты еще про царя Гороха вспомни, — отмахнулся Колька и, усевшись на небесно–голубой велосипед, укатил вдоль деревни.
— А ты толстый!!! — кричит Семеновна ему вслед.
— И лисапед–то не евонный… — говорит Васятка Уткодав.
— Это к им дачница приехала с Питера.
Они стоят рядом и смотрят, как Колька едет по дороге. Им всем очень грустно.
На крыльце Колькиного дома появляется девочка, и велосипед меркнет в глазах Семеновны. На девочке коротенькое платьице и большие желтые банты. Семеновне становится стыдно за свое выгоревшее, запачканное тра–вой, глиной и еще неизвестно чем платье.
— Здравствуй, — говорит Семеновна, как это и положено у добрых людей.
Девочка молчит, а потом вдруг спрашивает:
— Ты же меня не знаешь, так чего ж здороваешься?
— Да ить как же… — только и находит сказать Семеновна.
— Давай знакомиться, — говорит девочка.
— Давай, — соглашается Семеновна, хоть и не знает, что такое «знакомиться».
— Леночка, — говорит девочка и подает Семеновне
руку.
— Семеновна, — быстро находится Семеновна.
— Ты же маленькая девочка, почему же тебя так зовут? Семеновна загадочно улыбается.
— Она «Семеновну» горазд добро играет, — добродушно объясняет Васятка Уткодав. — Ну–ка, сыграй…
Семеновна смотрит на всех: хотят ли? Любка и Валерка кивают. Чужая Леночка ждет, раскрыв рот.
Семеновна откашливается и самым тонким голосом, на какой способна, запевает:
Эх, Семеновна, ты моя милая,
Ох, болит, болит мое ретивое.
Сорок первый год не забуду я —
В июне месяце началась война.
Началась война, милый ушел служить,
Мне, молоденькой, велел одной пожить.
Разожгла утюг, костюм отпарила,
Своёва милова служить отправила.
На столе лежат четыре вилочки,
Теперь любовь моя лежит в могилочке.
