— Я хочу, чтобы ты верила в себя. А верить есть во что, не можем мы все ошибаться. Ты скажешь — какое мне до тебя дело? Ну, просто случайно я помогла тебе… Ты не обижаешься, что я об этом вспоминаю?
— Нет, конечно. Ты мне очень помогла.
— Ну, а если на кого потратишься душой, то вдруг начинаешь любить этого человека. Поэтому я не хочу, чтоб они смели трепать тебе нервы. У тебя и без них забот хватит.
Марина не могла не согласиться с Ксаной, потому что и сама чувствовала и свое особое положение, и то, что многие из вновь приобретенных товарищей пытаются ее проверить, что ли, испытать, и порой это получается у них оскорбительно для нее. Но без Ксаны она как–то упускала момент, а когда находила слова достойного отпора, то говорить их уже было некому. Ее пугало пристрастное внимание будущих однокурсников, пугало, если они, загадывая о том, какую пьесу будут играть на третьем курсе, уже заранее, будто это само собой разумеется, отводили ей главную роль, а если хотели ее уколоть, то вполне серьезно могли сказать о какой–нибудь профессиональной актрисе, что та «играет не хуже Морозовой», и внимательно смотрели на Марину. Да и не только однокурсники. Актеры и режиссеры со старших курсов, те, что присутствовали на вступительных экзаменах, вечно таращились на нее, если встречали в здании института, и начинали шептаться со своими друзьями и подругами. Это. внимание не столько льстило, сколько пугало, она краснела, терялась, стыдилась своего лица и одежды и, в конце концов, нашла выход: ходить по институту только с Ксаной, которая умела в ответ на бесцеремонные взгляды смотреть точно так же бесцеремонно, с вызовом в лица назойливых и любопытных.
Как побитая собачонка, поджавши хвост, с букетом цветов явился Стасик..
— «О, Дон Гуан красноречив, я знаю…» — встретила его Ксана.
— Бессовестная, сама сказала, а я поверил… — обиделся Стасик. — И эта ваша любовь Воробьева отняла сейчас два граната, которые Марине послал Сакен…
— Да, Воробьева, конечно, теперь наша любовь, а твоя любовь Передреева…
— Не дразни. Я иду, а она говорит: «Кому гранаты?» Я говорю, что Марине, а она говорит: «Дай посмотреть». Я дал, а она говорит: «Спасибо, я их съем». И ушла. А мне ни здрасте, ни до свидания. А ваша Передреева нахалка, она шла в обнимку с Воробьем, а на меня они Даже не посмотрели.
— Тем лучше, — сказала Ксана, — баба с возу — кобыле легче.
И действительно, с того дня стало легче: Лаура гораздо меньше докучала своим враньем, а на Аню Воробьеву снизошло неслыханное трудолюбие. Она не заговаривала больше ни с Ксаной, ни с Мариной, но была вся как бы повернута в их сторону: работала поблизости, говорила так, чтоб именно они ее слышали, соблазняла сигаретами и очень часто не прямо, но косвенно приглашала их вместе с другими к себе в гости. От всего этого выиграл только Стасик, которого из–за того, что он друг Марины, Анечка дарила иногда небрежным вниманием. Игорь же Иванов никаких авансов от Воробьевой не принимал, шел туда, куда шли Марина и Ксана, благоустраивал пустоватую Маринину мансарду, вбивал гвозди, вешал картинки, подаренные Марине парнем с постановочного, натирал полы и был ослепительно красив и лучезарно счастлив.
— Кухонный мужик, — фыркала Ксана, — дебил и красавчик. И никогда он не сыграет Сирано де Бержерака, а наоборот… будет играть того, другого, который красавец…
У Марины едва хватало сил на то, чтоб сдерживать эти Ксанины всплески хотя бы при Игоре, потому что умная Ксана при Игоре безнадежно глупела и очень последовательно нарывалась на ссору с ним. Ее, очевидно, смущало то, что его к ней отношение с первых минут было четким и определенным, заметным даже для слепого, а ей хотелось страстей и страданий.
Уже перед самым началом занятий с юга приехал Кирилл, загорелый и громогласный.
— Ну как тут без меня, шухеру не было? — спросил он у Ксаны.
— Что такое «шухер»? — огрызнулась Ксана.
— Брось, старуха, ты же знаешь, о чем я говорю.
— Я не старуха и не знаю, о чем ты говоришь.
Почему–то с самого начала Ксана возненавидела Кирилла, и именно поэтому он всегда перед ней заискивал и прощал грубый тон и «ты», которое она ему упорно говорила.
Кирилл отошел от Ксаны с легкой улыбкой, улучил момент, когда Марина осталась одна, и обратился уже к ней;
— Ну, как вы тут? Скажи по блату, а?
— Все в порядке, — холодно ответила Марина.
— Ну, мы свои же люди… Помнишь, у Левушки Шарого…
Марина при упоминании о Левушке Шаром так смутилась, что не могла не только нагрубить Кириллу, но даже и сказать ничего не смогла. Он заметил это и тут же нахально соврал:
— А он про тебя спрашивал. Привет передавал. Я с ним вместе на юге был. Он машину водить не умеет, так я его возил. Я не хотел. Говорю, у меня дела, а он ты же знаешь какой… Прицепился, просит, ну я его и отвез. А должен был быть здесь. Но, может, я тут и был, а?
Все это было абсолютное вранье, и Кирилл даже не пытался придать своим словам особого правдоподобия, но Марина не выдержала, кивнула ему в знак согласия, за что потом ей досталось от Ксаны.
Получив подтверждение, что он присутствовал там, где на самом деле отсутствовал, Кирилл развернулся. Он обставил свое появление таким шумом, грохотом, так умудрился в одно и то же время являться в нескольких местах сразу, с видом деловым и озабоченным, что за два дня его присутствия у всех создалось впечатление, что он тут был всегда, что без него просто не обошлись бы, пропали бы. А еще с легкой руки Кирилла завелся обычай собираться вместе, петь, вести разговоры о театре, слушать фамильярные высказывания Кирилла о знаменитых людях и думать, что любой, и ты, и я, ничуть не хуже этих актеров и до славы рукой подать. И впервые возник вопрос, который возникает у всех первокурсников:
— А почему бы нам не создать свой театр? Кирилл был «за». Он говорил про этот уже почти реальный для всех свой театр, и все в него поверили. Все, кроме самого Кирилла, потому что у Кирилла была другая задача: он честно следил за трудовой практикой студентов и, главное, сумел убедить в своей честности и себя самого.
— Марин, ты спишь?
— Нет.
— Марин, я опять что–нибудь не так?
— Все так. На этот раз.
— Но я зря сказал Ане о своих чувствах?
— По–моему, она не заметила ни твоих чувств, ни твоих слов.
— Марин, ты ее не любишь!
— Предположим.
— Не предположим, а факт.
— Не совсем факт.
— Но она такая красивая!
— Ага.
— Такая умная!
— Ага.
— Ну что ты заладила: ага да ага! Стасик, полуодетый, забегал по комнате.
— Не любишь ты ее, не любишь, я знаю. Это… плебейство с твоей стороны!
— Чего, чего?
— Плебейство…
— Ух ты, какие слова появились в лексиконе у воронежских ребят!
— Да, плебейство, она же к тебе хорошо, она тебя же…
— Спи, аристократ.
— Знаешь, Сакен сказал, что у нас на курсе ты самая умная.
— Вот уж!
— Да, да… Между прочим, Сакен из княжеской семьи. Ну, из казахских князей, из восточных…
