— Ну и что это меняет?
— Ничего, я так.
— Нет, ты не так. То у тебя плебеи, то у тебя князья, набрался, тоже мне…
— Подумаешь, и сказать нельзя.
— Нельзя. Днем говори, а ночью дай спать. И катись к себе за шкаф, понял?
— Ладно. Стасик поплелся за шкаф, лег на свою раскладушку
Он молчал так долго, что Марина решила уже — спит и хотела вернуться к собственным мыслям. О том, что будет завтра. Но Стасик вдруг опять заговорил:
— Марин, ты спишь?
— Сплю.
— Раз отвечаешь, значит, не спишь!
— Ну, не сплю, не сплю. Что еще у тебя?
— Марин, а ты выдумала тот одинокий этаж?
— О господи!
— Нет, ну правда!
— Не знаю. Просто когда утром входишь в темную парадную… Кажется, это было на Таврической. Я вхожу, а на меня из темноты летит белая фигура! Белая–белая, как в саване.
— Нет, ты серьезно?
— Хоть завтра могу показать. Там такой старый дом и в парадном белая мраморная статуя.
— А тот одинокий этаж?
— Тоже был. Одна квартира в пятиэтажном доме. Долго–долго шла по лестнице… Все двери были фальшивые, кроме той. Квартира со стеклянным потолком. Странный свет и запах старых книг. И гравюры. Приветливые старики. Такие, каких сейчас и не бывает. И покой…
— Ты устаешь от людей?
— Наверное.
— А я нет. Мне все мало. Я всегда был так одинок. А теперь нет.
— Ну и слава богу.
— Марин, хочешь, я тебе что–то скажу?
— Скажи.
— Марин, а когда мы ползуночки твоему племяннику покупали… Помнишь, для посылки?
— Ну?
— Не скажу.
— Раз уж начал — скажи!
— Нет, не скажу! Ты запрещаешь!
— Ну и спи тогда, и не мешай.
— Ладно, скажу.
— Нет, не надо уж.
— Скажу, вот и скажу. Я… я волновался.
— То есть?
— Я и правда представил, что у меня ребенок. У меня и у тебя. От тебя ребенок.
— От меня? То есть как это?
— Ну, у тебя от меня ребенок, и мы ему покупаем ползунки… —
— Ты, идиот, если ты сейчас же не замолчишь!..
— Спокойной ночи.
Но уснуть им не удалось. Квартиру разбудили звонки, вся дюжина коммунальных звонков трезвонила оптом и в розницу. Либо случился пожар, либо звонил какой–то пьяный, сумасшедший, нахал.
Соседи в кальсонах и ночных сорочках выскочили в коридор, но открывать не решались. Марина, а за ней Стасик под всеобщими взглядами прошли к двери.
— Кто там? — звонким от страха и напряжения голосом спросила Марина.
— Мне Морозову Марину, — ответил безмятежный женский голосок.
Марина открыла дверь. На пороге стояла незнакомая девушка, одетая так, как одеваются только для показа мод.
— Я была в общежитии, но на меня не хватило места. Мне сказали ехать к тебе. Зовут меня Жанна.
— Марина, — хриплым петухом отозвалась Марина. — А это Стасик.
Извиниться перед жильцами Жанна не подумала, это сделал за нее Стасик, он же понес и огромный, невиданный по размерам чемодан.
Жанна вошла в комнату, цепко все осмотрела. (Взгляд воровки, подумалось Марине, хоть она никогда в жизни не видела воровок.)
— Плоховато живешь, — сказала Жанна.
— Как могу.
— А раскладушечка что, для блезиру поставлена?
— Для какого блезиру?
— Ну, если соседи утром за спичками войдут, то — как в лучших домах Филадельфии — два спальных места, а?
— Послушайте, какое вы имеете право… — начала Марина.
— Верно, — отрезала Жанна, — значит, я появилась тем более вовремя… Долго в такие детские игры не поиграешь. Ладно, гасите свет, я хочу спать, прилягу вот тут, на раскладушечке. А завтра этот шизик будет ночевать в общежитии, в комнате номер пять. Ясно?
И, не дождавшись ответа, Жанна захрапела, что бывает с очень усталыми людьми, наконец–то дорвавшимися до законного отдыха.
Стасик сидел в темноте на Марининой постели.
— Ложись со мной, чего уж там, — сказала Марина
— Слушай, — прошептал Стасик ей в самое ухо, — какая она страшная!
— А по–моему, так красивая.
— Я не о том. Она в о о б ще страшная. Марина передернула плечом.
— Завтра, — сказала она, — Стасик, родненький, уже завтра!
— Завтра, — отозвался он, засыпая.
Мастер Покровский смотрел на сидящих перед ним молодых людей и думал о них и не о них. Многих он вообще не мог сразу узнать. Какая–то Пчелкина, какой–то Веселкин (в каждый набор встречались смешные и рифмующиеся фамилии), еще какой–то там Великанов ростом с ноготок. Он сам их отобрал, сам за них воевал, а теперь удивлялся: почему этот или эта, а не те, прочие, которые столь же страстно хотели стать артистами, как и эти? Что он нашел в этих, отобранных? П о к о л е н и е. Новое поколение. Еще одно поколение, которое пройдет через его руки.
Поколение… А что, собственно, это такое? По какому принципу ведется отсчет? Новое и старое, отцы и дети? Иногда Покровскому казалось, что разных поколений вообще не существует, как не существует разной воды, в природе циркулирует одна и та же. Эти молоды и сильны, как был молод и силен когда–то он сам. Его задача сделать так, чтоб они стали толковыми современными людьми с хорошей профессией.
Покровский смотрит на своих новых (каких по счету?) молодых. Он смотрит внимательно: а что они знают из того, что было до них? Знают не оголтелым своим, воинствующим, неспокойным интеллектом, а добрым старым р а з у м о м, который и есть — душа?
Куда успели уже они вляпаться из–за активности этой самой души, сколько боли перенесли, испугались ли этой боли или только возмужали?
Ох, ведь не спросишь у них: «Дети, какие вы, зачем вы, почему, не ошибся ли я в вас?»
Ну, поглядим вам в лица… Нет, какие–то они еще неродные. Красивые дети и неродные. Разве что Чудакова (он упорно называет эту девчонку Чудаковой), разве что она…
Неприглядный ты подлинник… Подлинник чего? Души, что ли? Какой души? Неизвестно. Впрочем, если
