она, душа, есть, то больше ничего не требуется. Не подведи только, работай.
Впрочем, вот этот, Керубино (ишь как верно нашел себе подружку), он тоже не порожняк.
И этот демобилизованный, Игорь Иванов, ничего парень, надежный. А красив–то, бывают же еще такие! Да и вот эта Рыжая, и этот… которого волки живьем ели, и Анютка Воробьева, почти свой ребенок, да и этот… и эта… Стойте, стойте, стойте, а эта откуда взялась? Вот уж такую он мог взять только под общим наркозом. Покровский раскрыл глаза пошире, боясь, что из–за привычки смотреть вприщур с его зрением случилась досадная оплошка — ему стали являться какие–нибудь там миражи, или как еще… галлюцинации. Захотелось сказать: сгинь, нечистая сила!
— А вы, девушка, откуда?
— Я из Москвы. Я уже училась на первом курсе, потом заболела, а мужа перевели под Ленинград, вот и я за ним. У меня переводка из министерства, в канцелярии всё знают.
Смущенная стоит, глазки потупив, краснеет.
— А, ну, ну… — сказал Покровский, не дав себе воли подосадовать, что его об этом новом явлении в известность не поставили.
О своей вступительной речи он думал давно, боялся пустословия, старческого сюсюканья, искал слова. Но сейчас ему было трудно начать, потому что девица со справками сбила его с толку, насторожила, внесла непокой. Однако он заговорил…
— Дети! Простите, теперь уже взрослые! Я не буду с вами воевать, и за вас особенно воевать не буду, потому что у меня нет на это сил. Может быть, и скорей всего, вы окажетесь моим последним курсом. Актеров много. Как собак нерезаных. Я даже думаю, что, чем и будет меньше, тем лучше, потому что слишком много плохих. Перефразируя Станиславского, скажу: любите себя в искусстве. Уважайте себя, берегите свою профессиональную честь, бойтесь потерять гордость и достоинство. Думайте прежде всего о себе, поменьше соломинок в чужих глазах… Нет–нет, Станиславского я не извращаю, просто я не люблю афоризмов, этих соблазнительно готовых болванок мысли. Бойтесь быть слишком афористичными и остроумными, чем так часто грешат актеры. Жизнь не терпит афоризмов, они от лукавого. Первый год нашего обучения пойдет на отсев. Мы будем испытывать ваше терпение… Конечно, вы уже знаете, что такое работа с пустышками. Так вот, объясню: пустышки окажутся пустышками в руках тех, кто не умеет оживлять предметы. Оживлять неживое — чудо. а также наша профессия.
Он было сел, но вспомнил, что должен представить студентам остальных преподавателей: педагога по сценической речи, Кирилла, Машеньку. Машка была одной из лучших актрис Ленинграда, между ней и Покровским существовала старая дружба, какая только может быть между учителем и благодарным учеником. А Машка была благодарной и потому, несмотря на всю свою занятость в театре, согласилась вести в институте сценическое мастерство.
— А это Мария Яковлевна Горяева, заслуженная артистка РСФСР…
Он ждал этого момента, этого представления в прямом и переносном смысле. Ага, голубчики, и не узнали! По–вашему, актрисы в декольте и с коронами на голове разгуливают! А я вам Машеньку, серенькую мышку, умницу и скромницу. Вы еще от этой скромницы поплачете!
— А это Кирилл Владимирович, мой второй помощник, его вы знаете… Это Ксения Ивановна Доманская, преподаватель сценической речи. Мы будем вас учить будущей профессии. А сейчас каждый опять будет читать. Только не то, что мы уже слышали. Попрошу любимые стихи. И, прости господи, никаких «Ворон и лисиц». Начните вы, девушка, кстати, как вас зовут?
— Жанна.
— Вот и начните, Жанна…
— Вы знаете, — Жанна опять опустила глаза (впрочем, поднимала ли она их?), опять покраснела. — У меня горло болит… Я не владею голосом… сейчас… Вот, у меня тут справка от ларинголога. На неделю.
Черт знает что такое: переводка, министерство, канцелярия, справка.
— Ладно, садитесь, раз так… Начнем с другого конца. Вот вы, Станислав Новиков, начинайте.
Мальчишка взвился, с надеждой посмотрел на свою Чудакову и выпалил предварительной скороговоркой:
— У меня почти все стихи любимые. Только я не сообразил. А пока я думаю, я Жанне скажу, что от горла надо дышать над картофельным паром. Знаете, оказывается, пар от воды резко отличается от картофельного пара. Теперь стихи. Корней Иваныч Чуковский! «Муха–Цокотуха»! Поэма!!!
Муха–муха, Цокотуха,
Позолоченное брюхо!
Муха по полю пошла,
Муха денежку нашла…
На поэму Покровский себя сегодня не запрограммировал, она оказалась сюрпризом, к тому же приятным. Удивительный мальчишка: ни особого ума, ни опыта, но такие россыпи… Он не только прочел поэму, но протанцевал ее от начала до конца. Ладно Машенька, но и Кирилл, и Ксения Ивановна хохотали до слез, что не помешало Ксении Ивановне сказать:
— Свистящие! Свистишь, ландыш мой!
— Разве свистел? — удивился Стасик. — Хотя мог, наверное, раз вы говорите…
— Присвистываешь на букве «с»! Садись, потом займемся.
— Почему потом? Можно и сейчас… — с готовностью начал Стасик, но Чудакова дернула его за руку и попридержала несколько мгновений. Старательность и активность своего приятеля она сгладила тем, что прочла очень короткое и страннее по выбору стихотворение Пушкина:
Урну с водой уронив,
Об утес ее дева разбила…
После монолога Чацкого это прозвучало на удивление строго, но и женственно. Мастеру захотелось, чтоб она почитала еще, но Ксения Ивановна успела сказать: «Замечаний не имею» — прежде, чем он открыл рот.
Рыжая Ксана Хованская, как грозой, разразилась Маяковским. Читала про упавшую лошадь. Шумела, гремела, гоготала: «Лошадь упала! Упала лошадь!», так яростно ненавидя собравшуюся над поверженной лошадью толпу подонков, что, случись эта история в самом деле, с ней самой, а не с Маяковским, она одна разгромила бы всех и одним рывком поставила лошадь на ноги вместе с телегой. Секрет такого яркого сопереживания, по мнению Мастера, раскрылся под конец. Лошадь тоже была р ы ж а я!
Анютка Воробьева прочла «Сероглазого короля». Хорошо прочла, умничка, ей ли не понимать стихов!
Потом был Лагутин… Один раз Покровский уже закрыл глаза, когда взял его в свою группу, теперь пришлось закрыть во второй раз. Чтение было от лукавого, холодноватым, напыщенным. Покровский заскучал. Смысл стихов до него слабо доходил, хотя это были его любимые стихи.
Февраль. Набрать чернил — и плакать…
Потом он задремал, успев подумать, что стареет.
Он до сих пор не мог бы точно ответить на вопрос, что такое Театральный институт. Это все–таки странное заведение, и привыкнуть к нему невозможно. Особенно первый курс. Открываешь, например, какую–нибудь дверь, а там ходят кругами двадцать сумасшедших и, бия себя в грудь, гундосят: «У лукомо– о–о–рья дуб зеленый. Златая цепь на дубе том…» Сценическая речь называется. А за другой дверью — люди на четвереньках бегают, животных изображают. За третьей — вдевают невидимую нитку в невидимую иголку.
Надо ли так? Должно ли быть именно так? Чем больше Мастер учил других и учился сам, тем больше сомневался именно в этой системе обучения, как сомневался и во многом другом. Зажился, думал он о себе. Хотелось вернуть молодую горячность и уверенность в себе и своем деле. Молодые творят, старые — сомневаются.
