отбивать у нее бедного ребенка! Вы на всех углах кричали, как страдает ваш друг Леша. Вы чуть не вбили и Витьке в голову, что у него плохая мать. Ну, так он и вырос с хор–рошим отцом и стал хор–рошим человеком!
Каждое Анино слово хлестало обоих мужчин, как пощечина.
— Как ты смеешь… — нерешительно начал Василий Михайлович.
— Сиди, — тихо сказал ему Покровский, — она права.
Он знал Аню с самого рождения, но сейчас будто видел ее впервые. Кокетка, ломака, кривляка, притворщица, очаровательная безделушка в этом доме, она, оказывается, была уже взрослым человеком. И человеком неглупым.
— Прости, папа, — сказала она, — но мне все чаще начинает казаться, что стоит только родителю сделать пакость — за нее расплачиваются дети. Да, вот честное слово, я раньше не верила в справедливость торжества добра над злом и прочее. Диккенса читала, как сказки. А на самом деле и в жизни так, и мы будем рассчитываться за вас.
— И как же я рассчитаюсь… то есть, как же ты рассчитываешься за меня?
— Очень просто. Я люблю Витьку.
— Что–о?
— Что слышал. Люблю с седьмого класса, когда вы повели кампанию против его мамы. Тогда я ему это и сказала. Он уже тогда летел с крутой горки. Я только хотела его остановить и полезла к нему со своей дурацкой влюбленностью. Но кое–что я все–таки понимала. И сейчас понимаю. И нечего делать из этого трагедию. Наводнения не будет. Отменяется.
Раздался звонок. Аня пошла открывать дверь.
— Видал? — спросил Воробьев.
— Видал, — ответил Покровский, — тебе, значит, иметь зятя Витю, а мне его учить. Поделом!
Покровский сказал это раздраженным тоном.
— Не злись, — захохотал Василий Михайлович. — Ты не знаешь мою дочку. Ее слова я, слава богу, умею проживать сквозь сито. Знаю, мне лично волноваться нечего.
Аня втащила за собой мокрую от дождя Марину.
— Здравствуйте, — растерялась Марина, увидев в знакомой кухне Мастера.
— Здравствуй, Чудакова. Гляжу, ты вовремя по гостям ходишь.
— Я не Чудакова, я Морозова. Смотрю: свет горит — и зашла.
— Ее ваша справочно–лавочная Жанна О. Бендер из собственной комнаты выселила, — сказала Анечка.
— Да почему она–то моя?!! — вскипел Покровский.
— Ну, извините, извините, пожалуйста. Но Покровский так просто извинения не принял, обиделся.
— Ну ладно, согласен, меня можно винить за мои собственные ошибки, но за эту… Я не виноват, что она у меня завелась. Слушай, Чудакова…
— Я Морозова…
— Ах, какая разница… Слушай, а может, где–нибудь есть целая колония таких, как ты? Какой–нибудь край непуганых Чудаковых… Кстати, я никак не могу решить одну задачу… Мейерхольд в свое время говорил, что когда он хочет лучше понять и узнать актера, он представляет, каким тот был в детстве. А вот с тобой я ничего не могу понять… Какой ты была в детстве? Ну там, в яслях, в детском саду…
— Я не была ни в яслях, ни в детском саду.
— Ах вот как… У тебя, значит, были бонна и мусью…
— И этого не было. Я жила в деревне у бабушки. А потом меня привезли в город, перед школой…
Покровский вскочил и запрыгал по кухне.
— Ну я же чувствовал, что все очень просто! Как же мы отвыкли от такого нормального, естественного, не детсадовского детства… Ты, значит, жила в деревне… А позволь узнать — где?
— В Псковской. Есть такая станция Локня. А деревня — километров десять от нее.
С Покровским сделалось что–то необыкновенное: он выпучил глаза, замахал руками, потом расхохотался и, только взглянув на окружающих, на их недоуменные лица, решил объяснить, в чем дело:
— Я сам из Локни! У меня там отец служил. В церкви. Нет, Вася, это все–таки удивительно: я же знал, что тут что–то очень простое… Я же с детства привык к таким спокойным, разумным деревенским девочкам. Все они знают, все понимают, вперед не выскакивают, нос не задирают, не хвастают, не ябедничают… Ну скажите, разве я не молодец? Разве я не почувствовал все–таки что–то такое…
Марине неловко было задерживать на себе общее внимание, выносить пристальные взгляды Василия Михайловича и Анечки, потому она ежилась и хмурилась.
— Ладно, не будем, — поняв это, сказал Покровский, — у нас впереди еще много лет для выяснения общих родственников. Но человек с нормальным детством! В наше время! Да, да, я понимаю, что ясли — это удобно, садики тоже… Но дети совершенно не бывают одни, не имеют никаких личных, не общих, воспоминаний. Все у них общее, потому они и похожи. Они слишком рано узнают, как устроены другие люди. А другие, оказывается, устроены так же, как они. И стесняться в этом мире нечего. Все просто. А талант этого не терпит. Видел бы ты, Вася, как Чудакова ответила Коху, когда он приказал ей пробежаться по площадке.
— Ну и как она ответила?
— Не стала бегать. И Кох не разозлился, потому что умнейший человек. А ведь немало таких, что и сами побегут, без всяких просьб… напрашиваться будут, лезть будут, когда их гонят, знакомства искать, вкусы разведывать. И пролезут. И станут. Даже неплохими станут. Но самые лучшие — лезть не будут, это точно. Просто почему–то так получается, что самые лучшие всегда еще в запасе несколько дел имеют, которыми могут заняться. Они без театра не пропадут, как это ни прискорбно для меня, режиссера. Сейчас во всем мире есть это тяготение к бесстыдству. Я с одним итальянским режиссером разговаривал, так он очень точно назвал беду. «Они, — говорит, — ничего не стесняются, ни во что не верят и очень хорошо на этом зарабатывают». Точно сказано, а? Все их новаторство не в мысли и чувстве, а в ситуации. Герой размышляет не на поле Куликовом, не под весенним дубом, а в уборной, например… Как ново, как оригинально… И еще якобы науку к своим бесстыжим повадкам приплетут. Фрейда, например… Да откуда они взяли, что Фрейд предписывает жить не головой, не сердцем, а…. сами понимаете? Да он же просто с горечью констатировал, что большинство изучаемых им людей, в определенном обществе, в определенное время, жили тем–то и тем–то. Но сам–то он жил иначе! И его интеллигентные современники жили иначе! Кто–то занимался наукой, кто–то искусством, кто–то думал о благе общества… Были, наконец, законы чести…
Покровский смутился, что так много и долго говорил один, застыдился этого старческого говорения, умолк.
Остальные молчали и думали о своем — видно, у каждого было что подумать на предложенную тему. Даже обычно болтливый Василий Михайлович молчал, Анечка хмурилась, а о Марине и говорить нечего…
Так, молча, и разошлись по комнатам спать, а в пустой кухне — окно на ночь распахнули — буйствовал свежий сырой ветер, срывая на кухонном обиходе злость за несостоявшееся наводнение.
На следующее утро Марина с Аней по дороге в институт встретили Стасика. Нос у него был синий, ясно, что стоял он на ветру долго. Ждал, значит.
— Марин, на минутку…
Аня предательски бежала, бросив Марину на Стасика.
— Ну, что еще?
— Марин, Марин, не уходи… Марина! — Он втащили ее за собой в подворотню, прошептал: — Здравствуй, Марина, я чуть не умер без тебя… — и притянул к себе.
Марина с трудом вывернулась. И побежала.,. прочь от института.
«Добрый день или вечер, незнакомая девушка Марина. Крепко я тебя целую и желаю доброго здоровья. Получила от сынка письмо и карточку, где вы с ним вместе снявшись. Хорошее у тебя личико, хоть носок и роток великоваты. Ну, да с лица воды не пить, а большеротых я люблю не только теоретически, но и практически. Что ж, и женитесь сразу, но до свадьбы ты ему воли не давай, я вот дала его отцу волю до
