Кириллом связался…
Когда–то мне Кирилл вообще нравился. Наглость его казалась непосредственностью, недержание речи — искренностью и простодушием. Такие люди берут нас тем, что могут рассказать самую некрасивую историю о себе самом. Рассказать будто бы честно, с хорошей долей иронии по своему адресу, но только вот исчезает из этой истории постыдное, она становится этакой литературной новеллой, вызывающей у слушателя сочувствие. Мы и не замечаем, что рассказчик таким образом избавляется от уколов стыда и возводит в ранг честности свое отвратительное недержание речи.
Молодой же слушатель этих откровений, сам не замечая как, движется ко вседозволенности.
— Правда, Ксанка сегодня ужасно красивая? — подошла к нам Марина. Она не танцевала со всеми, а помогала Ксаниной матери собирать и мыть посуду.
— Убирайся отсюда, — ворчливо сказал ей Старик, я на тебя смотреть не хочу.
Она пожала плечами и отошла.
— В чем дело? — возмутилась я.
— В чем, в чем! — заворчал он. — Да ты знаешь, что она делает?
— Что она делает?
— Она печет пироги! — возмущенно заорал он. Печет пироги, представляешь?
— Ну и что?
— Да кто она такая, чтоб печь пироги? Я за нее Грищенко трех красавиц отдал, а она печет пироги!
— Да что ж такого в пирогах? — спросила я.
— Что у нее, силы лишние? А потом ходит как вареная. И плечи стали совсем невыносимые. Ну вот скажи: моя жена пекла пироги?
— Нет, ваша жена не пекла пироги!
Его жена! Скажет тоже! Его жена кашу сварить не могла, полы ни разу в жизни не вымыла. Счастливой женщиной была его жена. Не бог весть какая артисточка, не очень–то и красивая, никакая хозяйка, не очень умная. Но, как я вспоминаю сейчас, она все–таки была самой милой женщиной, каких я только видела. В нашем поколении, не говоря уж о поколении теперешних студентов, такой женщины просто не может быть.
Она была прекрасна своей уверенностью. Она была уверена в нерушимости их гостеприимного дома, уверена в любви Старика, уверена в преданности друзей. И уж не знаю, что тут было причиной, а что следствием: то ли уверенность делала ее счастливой, то ли счастье делало уверенной, но только жизнь ее была как воплощенная идея о возможности счастья и понимания. Они со Стариком прожили вместе тридцать пять лет, и я думаю, что в этой семье не только не было измен и предательств, но не было даже мыслей об измене, о том, что вот если б на ее (или его) месте был кто–то другой, то тогда было бы лучше. Нет. Они относились к своему браку так, будто он действительно свершился на небесах и нет хода назад. Старик был наивен, глуповат в житейских вопросах, не очень–то разбирался в людях, его жена страдала теми же недостатками, но вместе они представляли такую силу, не считаться с которой было нельзя. Чистота, не растраченная на склоки и подозрения, душевная сила и молодое любопытство к жизни делали их маленькую семью могущественной, будто это не семья, а большой, влиятельный коллектив. Вокруг них толпились самые Разные люди, особенно молодежь. Всем–то они помогали: кому поставить первую пьесу, а кому жениться.
Едой и всем хозяйством в доме заведовала тетя Дуня, которая до того всю жизнь прожила в деревне и знала, как варить овсяный кисель и печь картофельные драники. Другой пищи тетя Дуня не признавала, а потому больше ничем не баловала. Но киселя и драников было всегда много и хватало на всех. (Да и вкусно же это было!) Еще тетя Дуня прекрасно драила полы, по–деревенски, с голиком, несмотря на то что это был паркет. Что–то свежее, промытое, деревянное и деревенское было в этом доме.
А по намытым этим полам весело бегала Галя, Галочка, Галчонок — жена. Говорят, что до встречи с Покровским она обещала сделаться большой артисткой, но предпочла быть тем, чем была.
А я вот теперь почему–то должна играть роль знаменитой актрисы, женщины современной и без предрассудков. И никто не знает, как больно и стыдно мне играть эту роль. Эмансипировали нас, дурочек, а что делать со свободой, мы и не знаем. Творчество нам осталось — ах, ах. Впрочем, тут ирония неуместна. А и действительно, осталось нам творчество. Только если б женщины еще умели обставить посерьезнее свои творческие потуги… Вот мужчины, например, те умеют. Даже по мальчишкам–студентам это видно. Собрались в углу, вещают о свободе индивидуальности, о правде образа, о сверхзадачах роли — и в их полудетской болтовне такое серьезное отношение к себе, такой океан эгоизма, такие всплески самомнения! А девчонки рассуждают об оборочках, о креме для лица и для рук — дуры дурами. Но ведь девчонки–то у нас гораздо сильнее, гораздо ярче выражены, талантливее. Что уж говорить — девчонок отбираем жестче, и требования к ним другие. Но женщине несвойственно думать о мировых проблемах, она думает о муже, о детях, о любви, варит кашу, заодно воспитывает ребенка и вяжет пончо с рукавами, а между делом учит роль Жанны Д'Арк. А потом неплохо ее играет.
— Ну, ты и жрать, — ворчал Покровский, глядя мне в тарелку.
Вася подошел к нам, уплясавшийся и веселый, подозвал молодых.
Молодые у нас сегодня хорошие. Основательные ребята. Надежные. Может быть, они и выдержат тяжесть современного брака.
— Ну, ребята, — сказал Вася, — вот вы женитесь. Неплохо бы вам знать, что это бывает в жизни один раз. Другого не будет, запомните.
Вася будто подслушал мои мысли. Я хотела его поддержать, но кто–то на полную мощность врубил магнитофон. Оглушительно зазвучали джунгли. Вася засмеялся и потащил танцевать Марину. Он скакал перед ней свадебным индейцем, она же сутулилась и пожимала плечами. И казалось, что это не он старше ее на пятнадцать–семнадцать лет, а она. Она была такая взрослая, такая серьезная, а он — молодой, глупый и дерзкий. Ребята хлопали в ладоши, кричали.
Только Анютка, попавшая в поле моего зрения, была мрачна и зла. Она тяжелым, нехорошим взглядом смотрела на отца и на Марину. Особенно на Марину. Неужели она думает… Да нет, не может быть.
Между танцующими вклинился Стасик Новиков. Марина ожила, засветилась, заулыбалась. Любовь, черт подери! И лица у всех стали такие умильные, такие сладкие. Не знаю почему, но мне не нравится эта пара. И дело не в пирогах, как думает старик. Мне не понравилось, что я встретила Маринку с узлом у ломбарда, а у Стасика тут же появился джинсовый костюм. Мне не нравится, что Стасик расцвел пышным цветом, а Маринка слиняла, улетучилась. Она работает не хуже других, старается, но это — не хуже других — для нее смерть. Ох уж эти мне соединяющиеся сосуды! Мне перестала нравиться наивность Новикова. Какая–то выгодная для себя у него наивность. Он не повзрослел оттого, что изменилась его жизнь, что ему ответили на любовь, а наоборот — стал еще более инфантильным, этакий ребенок, взбалмошный и капризный. Да и вообще на него очень плохо подействовало то, что он стал играть в массовке спектакля, который ставит четвертый курс. Я же знала, что нельзя ему позволять этого! Зачем я послушалась Маринку! Она совсем потеряла голову, а я позволила ей себя убедить.
— Ему должно быть интересно, иначе он не сможет понять, зачем он вообще учится, — уговаривала она меня. — Ему скучно делать этюды и отрывки, пусть поймет, Для чего это надо. Он же ребенок, вы же знаете…
И я позволила себя околпачить, порекомендовала его С а м о м у. С а м остался доволен. Зато я недовольна. Какое трудное заведение наш институт, видите ли. Надо, оказывается, показывать мальчику конфетку в яркой обертке, чтоб он снизошел до труда. Как дрессированному медведю. Когда их было сто человек на место, то о конфетках никто не заикался.
Общение со старшими Новикову не на пользу, это уж точно. Он, как промокашка, тут же начал поглощать чужие кляксы и ляпсусы. Для начала стал подводить своих ребят — несколько раз не явился на репетиции отрывков. Лагутин и Веселкин тоже играют в массовке у старших, но они почему–то всегда приходят на свои отрывки вовремя, а вот Новиков не может. И ведь вчера ругали его на собрании, а сегодня утром он опять подвел Иванова и Ермакову. Что он думает?
А что думает Маринка? Не боишься ли ты, голубушка, что слишком быстро уверила его в собственной неотразимости? Что человек с головой на плечах не так скор на самомнение? Ах, да, конечно, он ребенок. Как это приятно, надо же! Так и хочется встрять в эти отношения, разъяснить людям кое–что. А не выйдет
