— так к черту эти отношения. Мне не нравится, когда в любви один приобретает, а другой теряет, теряет, теряет…
А ведь я сейчас думаю самые противоестественные вещи. Ведь, с другой стороны, все так понятно. Ведь нам, бабам, только позволь целиком потратиться на кого–то. Чтоб дотла. Всегда так было. Только сейчас так нельзя. Нельзя потому, что раньше, наверное, у женщины и не было другой цели в жизни, да и возможности другой заявить о себе не было. А сейчас мы сами с усами, но инстинкт кормить кого–то — птенца, самца, — инстинкт остался. Это благородный инстинкт, только кто оценит! Нет, не нравится мне легкость, с которой Новиков берет. И ужасно, что никто, кроме меня, этого не замечает. Старик, и тот смотрит на него с таким умилением, с такой любовью.
— Он удивительно раскрепостился. Прекрасный будет актер, Маша, — говорит он мне.
— Да, он не печет пироги, — отвечаю я.
— При чем тут пироги?
Мне хочется послать к черту этого старого тупицу. Впрочем, подождем. До Старика всегда все доходит медленно, но если уж дойдет…
— Слушай, а ты чего–то так постарела, так пострашнела, — сказал он мне именно в ту самую минуту, когда замолчал магнитофон и к нам подошел Вася.
— Вы удивительно вежливы, — ответила я.
Он иногда отличается потрясающей бестактностью. Вася развел руками и пригласил танцевать специально для меня заказанное танго. Анютка смотрела бешеным взором теперь уже на меня.
— Ревнует, — кивнула я в ее сторону.
— Негодяйка, — ответил он. — И что мне с ней делать? Трудная девка, и жизнь у нее трудная.
— А ты поменьше входи в ее трудности.
— Как это?
— А не стели соломки. Уж так ты ее оберегаешь, так опекаешь, что у нее нет никакого иммунитета против жизни. Да и вообще — половина ее трудностей ею же и придумана, чтоб только занять тебя. Она ведь уверена, что других дел у тебя нет. — Это так, — согласился Вася, — но я… Раз уж так у нас было заведено, то так и будет. У меня есть причины бояться за нее.,.
— Я знаю, ты о…
— Да, я о Зине. Когда она пыталась рассказать
мне о том, что ее мучит, я только смеялся, говорил: «Мне бы твои заботы» — и ни на секунду даже не предполагал что на свете существуют люди, которые не так толстокожи, как я… Туп был, самодоволен…
— Ты не виноват, Вася.
— Нет, виноват. И нечего меня выгораживать.
Я не знала, как его утешать. Ведь, в сущности, он был прав. Да, был он туп, был он самодоволен тогда, в молодости. Был он здоров и, как бы это сказать, слишком телесен, что ли? В то время как Зина всегда жила только душой. Помню ее неимоверную, немыслимую для актрисы стыдливость. Она, например, даже при мне стеснялась переодеваться, никогда не поддерживала интимной бабской болтовни, да что там — она даже разговоров о болезнях не выносила, ее раздражало все, связанное с физиологией. Наши актеры считали это провинциальным ханжеством, но уж я–то знаю, что это не так. Я, например, делилась с ней всеми своими не безгрешными историями, и она никогда не осудила, никогда ничего не выболтала, всегда старалась понять. Ее всегда интересовали о т н о ш е н и я, но никогда — п о д р о б н о с т и. Впрочем, в этом мы с ней были схожи. Я, правда, гораздо более земной человек, но у меня есть тоже предел для откровенности. Кое–какие вещи должны знать только двое.
— Знаете, Маша, — как–то сказала мне Васина бабушка, — я очень не хочу, чтоб его женой стала опять такая же тонкая и хорошая женщина, как Зина.
Это ее заявление прозвучало как гром среди ясного неба.
— Но почему?
— Он не оценит. Знаете, у него группа другая… Ну как бы это объяснить… Вот, вы захотели отдать свою кровь какому–то человеку, он, предположим, умирает от кровотечения… Вы отдаете ему кровь, а он не может ее воспринять, у него группа другая… И вы умрете, и он умрет… Жертва бесполезна. Вася суетун. Он мог устроить для Зины все: работу, дом — полную чашу, почет, уважение… А души ей отдать не мог. А теперь ему надо женщину легкую, веселую, из тех, что попроще, кто оценит его квартиру и связи, как это ни стыдно говорить о своем внуке.
— Так что же, вы считаете, что он виноват в ее смерти? — спросила я.
— Нет, не считаю. Он виноват, что он такой, какой он есть, и что, между нами говоря, считал себя достаточно хорошим для Зины. А в то, что он хорош, он верил только потому, что так ему напевали знакомые, о себе самом он знает только с чужих слов, собственного же мнения иметь не может и вряд ли сможет впредь. Группа другая Другой жанр. Он благородный герой, но не из трагедий а из водевиля…
Несколько лет после этого разговора, и уже после смерти бабушки, я избегала Васи, не могла простить его, как простила она, а она ведь простила. Только совсем недавно я поняла, что бабушка смотрела вперед, понимала, что Зину не вернуть, а Васе еще жить и воспитывать дочь и во имя этой дочери никто не должен оправдывать самоубийства матери и обвинять отца, в общем–то невиновного в том, что на его долю досталось меньше души.
Опять эти несуществующие предметы… Душа… Никто не знает, что это такое, но в реальной нашей жизни мы все время ощущаем ее нехватку.
Теперь моя неприязнь к Васе прошла, я смотрю на него как на хорошего человека, желаю ему счастья и всяческих благ и даже порой надеюсь, что он стал другим. Ну, не отдаст он людям души, так ведь покой и пристанище дать может, в беде помочь сумеет, — а такие вещи тоже дорого стоят.
— Кстати, ты не знаешь, что там случилось у моей Анютки с Мариной? — спросил Вася.
— А что?
— Да Марина перестала к нам ходить.
— Марине теперь некогда, она почти что замужем.
— Я слышал от ребят, что у них послезавтра свадьба, хоть они еще никого почему–то не приглашали.
Я непроизвольно скривилась.
— Чего ты строишь рожи? — спросил он.
— Не знаю. Мне как–то несимпатичен этот ее плейбой. И работать она стала…
— Плохо?
Нет. Не плохо. Но как все. Она живет в каком–то страхе и истерике. — Да, я это заметил. Уж теперь–то я замечаю такие вещи. Может, нам надо что–то предпринять? Ты бы поговорила с ней…
— Бесполезно. Тут может помочь только судьба. Если она предназначена для сцены — то судьба пошлет случай, нет — станет женой и прислугой. И я, кстати, не знаю, что бы предпочла она сама, если б ей самой позволили выбрать. По крайней мере, десять лет назад, когда от меня уходил Гришка, я бы отдала всю теперешнюю удачу, только бы он не уходил.
— А сейчас?
— А сейчас мне стыдно вспомнить о нашем с ним браке и я не знаю, какого бога благодарить, что я не услужливая жена, а просто неплохая актриса.
— Но неужели нельзя быть и женой, и актрисой одновременно?
— Смотря чьей женой. И смотря какой актрисой.
— Какие вы, бабы, несчастные. Чем вы умней и талантливей, тем невозможней для вас создать семью, найти кого–то. На нашего брата, даже самого идиота, самого урода — всегда найдется любящая женщина, а вы…
— А мы… Что ж мы… Нам бывало и похуже. Помнишь, богине семейного очага служили непременно лучшие и красивейшие девушки. И не дай бог было весталке лишиться невинности — позор, проклятья, а порой и смерть. Вот и мы — служим чужой любви, чужой семье и часто даже согрешить некогда, хоть нам это и позволено.
— Кончай прибедняться. Можно подумать, что ты живешь хуже всех.
— Нет, не хуже всех. И настолько не хуже всех, что готова навязать свою судьбу каждой из этих
