узнаешь.
Нет уж, теперь не проведешь.
— Уходи, а то Петьке скажу. Петька, Петька! — хны–чет Семеновна.
Из молочно–белого тумана вырастает Петька. Он про| тягивает к лицу Семеновны руки, гладит ее мокрый лоб. Привычный запах бензина успокаивает Семеновну, и она притихает.
— Петька, где Женька с Галькой, а?
— Женька окотенилась, — сообщает Петька.
— Принеси ее мне, — Семеновна переворачивается на другой бок, — я Женьку хочу, она теплая…
Чужая красивая тетенька, от которой пахнет сиренью, сидит, положив голову на руки. Вроде плачет.
У Семеновны все еще дрожит в глазах свет, и болит голова, и сухо во рту, и дышать трудно, но ей все равно становится жалко красивую тетеньку.
— Ну чего ты плачешь? — спрашивает она. — Слезами горю не поможешь.
Тетенька внезапно подбегает к ней, целует в глаза, в лоб, в шею, в лицо:
— Доченька моя… Девочка моя!
Семеновне неудобно под ее горячими поцелуями, но она не плачет.
Возвращается Петька с Женькой в руках. Только тут Семеновна с удивлением замечает, что Петька какой–то не похожий на себя. Бледный, будто хмельной, напуганный.
Женька садится рядом с Семеновной. Громко мурлычет.
— Ты и вправду окотенилась? — спрашивает Семеновна.
— Мрау, — отвечает Женька утвердительно. Потом спрыгивает с постели и куда–то бежит. Красивая тетенька гладит Семеновну по голове.
— Петька, она говорит, что она моя мама, — сообщает Семеновна Петьке.
— Так она ж и есть твоя мама, — весело говорит Петька.
А сам как–то опасливо вглядывается в красивое лицо.
— Она теперь возьмет тебя в город, — говорит Петька.
Семеновна не хочет в город. Там люди живут в железных коробках, а по улицам ходят трамваи, и всякие машины без конца давят детей. Там много милиционеров.
— Я не хочу в город, — говорит Семеновна.
— Глупенькая, — не своим голосом говорит Петька. — Тебе ж в школу скоро. А мама без тебя скучает, и сестра Алечка.
А ты поедешь? — спрашивает Семеновна.
Петька молчит.
Семеновна долго думает. Так долго, что засыпает. И ей тут же снится город. Там ходят на больших ногах трамваи, а от них убегают маленькие девочки, точь–в–точь Леночки. Много Леночек. В городе много–много народу. Так много, что Семеновна не успевает со всеми здороваться. Она только кланяется и кланяется во все стороны: здрасьте, здрасьте…
Просыпается Семеновна так же внезапно, как и засыпает. В избе уже почти темно. Разговаривают мама и бабка Домаша.
— Ну, как вы тут жили? — спрашивает мама.
— Всяко бывало.
— Я вижу, Марина плохо одета… Вы очень плохо жили, а ты мне не писала, да?
— Ты присылала платья, да ей такие на два дня. Она то на проволоке повиснет, то в реку упадет, — пожаловалась бабка Домаша.
— Вот и возьму с собой. Соберу своих девочек. Але в садике место обещали, Мариночке скоро в школу.
— Еще б на годок у меня оставила, как мы жить–то тут будем без ее?
— Ну, у тебя народу тут много, — как будто бы обвинила мама, а может, так показалось.
— Что ж я? Одна в таких хоромах жить буду? Да я без них замерзла бы тут насмерть. Мужики и дрова привезут, и сена накосят. Вон, Клок у кого в очередь пообедает — половину съест, а половину нам несет. Да девка без него яйца бы не видела, мяса б не нюхала…
— Нам милостыня не нужна! — закричала мама.
— Да что ж с тобой совершилось, дочка! — вздохнула бабка Домаша. — Да в кого ж ты такая злая!
— Люди сделали, — не совсем уверенно сказала мама.
— Люди! — бабка усмехнулась. — А ты не поддавайся людям–то. Ты блюди себя такую, какую бог тебя сделал, на людей не гляди. А Петька хороший, — вкрадчиво добавляет бабка, — жалостный, рабочий мужик… Что; выпьет иногда — так ить молодой, бездомный, ему не грех. А девку–то как любит, а? С маленькой–то с ней. как играл! Она его обмочит дочиста всего, а он так на работу в мокрых штанах и пойдет… Любил он тебя ужасно! И ее любит.
— Об этом не стоит говорить, — звонко кричит мама, — не оставлю ребенка! Я не могу без нее!
Мама заплакала так горько, что Семеновна тоже не выдержала, заплакала в голос.
Бабка подбежала к ней, схватила на руки:
— А кто это проснулся? Это птичка моя проснулась, это букашечка моя проснулась, это касаточка моя плачет! А кто у нас такой нехорошенький? Кто это плачет? Да никто не плачет, никто и не думал плакать.
— Бабушка, — сказала Семеновна, — когда ты совсем состаришься и вырастешь вниз такая же маленькая, как я, я тоже буду тебя на руках носить.
Мама подошла к ним, обняла обеих сразу, а Семеновна, как умела, стала ее целовать, не понимая, почему во рту становится так солоно.
Бабка отошла, зажгла лампу, поставила ее на окно.
— Баб, зачем ты это? — спросила Семеновна.
— Посмотри, темень какая… Мало ли кто плутает, а в такую непогодь свет хорошо видать.
И правда. На крыльце забухали шаги. Открылась дверь, и в потолок ударилась лохматая Петькина тень.
Семеновна соскочила с постели и бросилась к Петьке. Он поднял ее на руки и спрятал под свою куртку. От него пахло табаком и керосином.
— Ладно, Семеновна, не на век ведь едешь…
— Ой, не на век, — подхватила бабка Домаша.
— А если и навек, — вслух подумала Семеновна. — Век–то, он ведь короче, чем до будущего лета. До будущего лета ни в жисть не поехала б.
— Цок–цок–цок, — отбивает копытами кобыла. Полем, среди поспевшей ржи. Какие–то люди ставят столбы.
— Эй, зачем это вы?
— Как зачем? Электричество ведем…
— Електричество… Слышишь, Домаша…
Дед Клок правит кобылой. Васятка Уткодав на телеге рядом с Семеновной.
— Не забудешь?
— Не–а…
— Помни, что ты моя невеста…
— Ага…
Не забудешь никак?
— Никак не забуду.
— Побожись.
— Святой истинный крест, чтоб мне на месте провалиться!!!
— Ну, я тогда домой побег, а то матка хватится, а меня–то и нет. Прощай!
— Прощай, Васятка… Прощай…
— Не забывай, Семеновна.
