Стасик сидит здесь же. По–моему, он чувствует себя неважно, и они, понимая это, должны лишить его всяких сомнений, уверить, что он прав, что так и надо было. И они его убедят. Как убеждали меня, когда мне было так нужно сознание своей правоты, потому что я была абсолютно не права, потому что меня швыряло из стороны в сторону.
Но зачем им это нужно? Зачем Алине нужен Стасик? Она взрослая, умная, энергичная — она могла бы подцепить кого угодно. Загадка. Впрочем, если подумать, то не такая уж загадка. Алина мужественна, Стасик женствен. Алина — личность, что бы ни говорил мой папа, Стасик — плазма. Но плазма выгодная, способная мимикрировать. Стасик для Алины идеальный муж. Он пристоен внешне, «обладает модным силуэтом», как пишут в журналах мод, а главное — управляем. Воспитанный своей милой мамой, машинистом тепловоза, наверное слишком даже сильной женщиной, он уже не представляет сложности для воспитания другой женщине, он готов стать тем, чем его пожелают увидеть. Почему же тогда с ним не справилась Маринка? Да потому, что она его любила и видела в нем мужчину, как бы снисходительно к нему ни относилась. По–моему, женщина всегда немного снисходительна к мужчине, самому умному и самому сильному. Ну что было бы, если бы я не была снисходительна к папе? Глупцов это унижает, умные делают выводы.
А вообще–то — с чего я взялась разбираться в чужих чувствах, которых сама не знаю, не испытала, не пережила? Вот бы Алина посмеялась, если бы я открыла рот…
Однако я слишком много думаю об их реакции на свои слова и поступки. Будто я одна на свете. Будто нет у меня папы и его друзей, будто мне некуда будет деться и не к кому пойти, если я избавлюсь наконец от этих сорока разбойников.
— Нет, явиться в таком виде в приличный дом… — говорит Жанна.
Я не могу больше этого слушать. Я не хочу, чтоб они считали меня своей. Я отчаянно боюсь, но поэтому заставлю себя говорить.
— Стасик, — говорю я, — разве не ты ходил за Маринкой? Разве не ты надоедал ей как горькая редька? Не ты сделал предложение? Не ты жил у нее в доме? Стасик, почему ты молчишь?
Стасик молчит. Алина смотрит на меня испытующе. Она не ожидала, что я заговорю, она считала меня пешкой. Но почему они все молчат? Что же не нападают?
— А ведь и правда, — говорит Жанка, — как бы тебе, Алина, ни хотелось, чтоб было иначе, но все было так, как говорит Аня.
— Мало ли что было, — наконец находится Алина, — а теперь все иначе. И я не виновата, что он одну разлюбил, а полюбил другую.
— Полюбил? — смеется Жанка. — Ой ли! Это оно тебя полюбило? — Жанка небрежно кивает на Стасика,
Стасик молчит.
— Оно, как и ты, полюбить не может. Оно еще не родилось.
Стасик сидит недвижный и распотрошенный, как кукла. Он и не думает защищать себя и Алину. Девки мечут громы и молнии, а он — кукла. Кукла, как в какой–то вещи у Гофмана. За нее дерутся, ее оспаривают, ее рвут на части, а это — кукла. И вообще, все происходящее сплошная гофманиана. Сейчас одна из них превратит другую в свеклу, вот–вот начнется состязание нечистой силы. И мерзкий Актер Актерыч тоже из Гофмана — пьяный и зловещий.
Жанка права. Но какая же она злая! Могла ли Алина подумать, что получит такой удар в спину. Именно в такой момент. Именно от Жанки. И Алина собирается с силами, говорит со смешком:
— Стасик, яхонтовый мой!… Ты что же молчишь? Я ведь только сказала то, что знаю от тебя.
— Ты… злая, — не поднимая головы, говорит Стасик.
— Это я злая? Я оттолкнула твою Маринку? Я довела ее до истерики? Я?
— Я не хочу с тобой говорить.
— То есть?
— Мне надо идти… — он стремглав выскакивает из комнаты.
Хлопает входная дверь.
Как это ни удивительно, но девки перестают метать свои молнии.
— Во дает, — со смехом говорит Алина.
— Он клеит Синельникову с «Ленфильма», — спокойно сообщает Жанка.
— Ну так я и знала, — шутливо сокрушается Алина. — Слушайте, чего это мне так не везет?
— Обычная история, — деловито говорит Жанка, — ты доказала ему, что все можно, так почему ж он остановится на тебе? В первый раз, что ли?
— Ну, уж больно скоро, — улыбается Алина.
И я вижу, что она действительно улыбается, а не делает вид. Ей все равно. И на Жанку она не злится. Обычная дружеская беседа. Час назад я сочла бы это проявлением чувства собственного достоинства. Но сейчас знаю — это что–то другое, темное, непонятное. Она оттягала куклу Стасика у Марины, которая его любила, но она–то, сама Алина, и не думала любить. Не вышло — усмехнулась и пошла дальше. Не убита, не уязвлена. Какой сильный и страшный человек. Даже и не человек вовсе.
Оглушительно звонит телефон. Я беру трубку. Звонит папа из своей тьмутаракани.
— Как ты? — кричит он.
Я слышу музыку, веселые голоса, женский смех. Папа гуляет.
— Приезжай! — кричу я. — Приезжай сейчас же! Тут плохо! У Маринки плохо и у меня! Я все поняла, папа!
— Но я не могу приехать, — говорит он. — Я не все сделал.
— Ну, сделай побыстрей и приезжай!
— Дней через десять… да и то… Ты ведь здорова?
— Папа, это очень нужно… Речь не о здоровье.
Но уговаривать его бесполезно. Он у меня человек вежливый, но несговорчивый. Прилететь хоть на денек на самолете? Ну что вы. Пусть такие глупости делают другие. А я–то поверила, что он влюбился в Маринку. Следила за ним. Думала, что выследила. Переживала. Не влюблен. Я могу радоваться. А мне совсем не радостно. Сейчас я бы все отдала, чтобы он был способен полюбить.
Если поделить людей только на две группы, то папа будет не с Мариной, и не со мной, и не с мамой, но с Жанкой и Крошкой Цахес (ведь Алине за что–то дали такую кличку). Они, эти люди–неваляшки, эти ироничные и сильные личности, которых невозможно оскорбить, унизить, выбить из колеи, они — другие. Я хотела быть с ними, я хотела быть такой, как они, потому что чувствовала, что это легче. Но я не смогла. Я все принимаю всерьез, я не могу посредством слов из черного сделать белое, обмануть себя и других.
Стыдно вспомнить предыдущие свои поступки, свои слова и глупости. Как только другие, прощали меня, не отшвыривали от себя, как неполноценную малолетку! Значит, они верили, что я не такая, какой хочу зачем–то казаться, им было дело до меня, у них было время во мне разбираться, они не жалели сил. А я–то воображала, что покровительствую им, что я нужна им, а не они мне.
Крошка Цахес смотрит на меня испытующе. «Съела?» — говорит ее взгляд. Жанка усмехается. Две подружки, готовые в любой момент больно ткнуть одна другую носом в ошибку. При свидетелях. Пооскорбительней. Поунизительней. Может, потому они и тянутся друг к другу, чтоб еще больше бояться сделать эту ошибку, чтоб не терять бдительности, не спать на посту?
Они сильные, они хитрые, с ними интересно, их энергия поразительна, их жизнестойкость вызывает почтение. Но я — другое дерево. Они презирают меня за это, но пусть же презрение будет недолгим. Пускай лучше ненавидят. Пускай знают, что облапошить меня не удалось.
— Девочки, идите отсюда, — говорю я.
— Это что–то новенькое, — смеется Алина. — Но Анечка еще пожалеет.
— Я не боюсь тебя! — ору я. Но это неправда. Я боюсь ее.
Я уже представляю, что и как она расскажет обо мне. Нет, она не будет лить грязь, не такая дура. Просто допустит нотку милого юмора, людоедской иронии, и я со своими страстями и переживаниями, в которых ей открылась, превращусь в дрянь, в мусор.
Что же я рассказала ей? Ну, во–первых, о папе. О том, что подозреваю в нем лень и холодность, равнодушие и халтурность в отношениях с другими людьми. Еще я рассказывала ей о Льве Шаром. И о том, что немного в него влюблена. (Представляю, во что это превратится в ее устах.) Говорила, что не верю в
