талант Марины. Хихикала над Витькиной Таней. Подхихикивала над Мастером.
Вполне достаточно, чтоб рассчитаться крупными купюрами. Это будет только справедливо. Не важно, что сейчас я думаю иначе, что от многих бы своих слов отказалась, а других никогда бы Алине не доверила.
А с другой стороны — и только–то? Так что же, испугаться расплаты и продолжать подыгрывать им, нагнетая массу других ошибок и неточных слов? Или, как они, думать о каждом своем слове и поступке, следить за собой, как во вражеском стане, и не спать на посту? Я так не смогу.
Они уходят не сразу. Они намеренно долго одеваются в прихожей, ищут зонтики и сумки. Алина откровенно презрительна, Жанка, скорее, растеряна. Жанка сегодня не сделала и не сказала ничего подлого, по крайней мере по отношению ко мне, но все–таки она ничуть не лучше Алины, она ударила ее и выставила в дурном свете. Она облегчила бегство Стасика. Бегство, как ни крути, подлое. Этим Жанка хотела подлизаться ко мне. Конечно, ведь учиться ей со мной, не с Алиной. Она, наверное, очень сильно преувеличивает мое влияние на папу, а папино на Мастера.
Но когда я научилась видеть эту крученую подлость в поступках других людей? Ведь еще месяц назад я бы сочла Жанкины слова честными и благородными, бросилась бы ей, на шею, рыдая от восторга. Неужели я, тупая в любви и дружбе, уже научилась видеть подлость? А вдруг Жанка не подличала?
— Извини, если что… — сказала я Жанке.
Она промолчала, пожала плечами и вышла вслед за Алиной. Я закрыла за ними дверь. И вдруг, будто это было для них сигналом, они громко захохотали. Дружно, вызывающе, нагло. Лестничное эхо страшно отразило их смех.
Я вошла в свою комнату, вытряхнула пепельницу, вынесла грязные кофейные чашки, начала стелить постель. Чувствовала страшную усталость, просто с ног падала, но еще больше хотелось вымыться. Отмыться. Ошпарить себя кипятком. Впервые в жизни я была так недовольна собой, была физически себе противна. Когда вернулась из ванной, обнаружила на диване спящего человека. Это был актер. Он был пьян, и где скрывался, пока я переодевалась и прибиралась, ума не приложу. Я рванула его с дивана, крича как сумасшедшая, пиная его руками и ногами, просто умирая от злобы. Все эти физкультурные упражнения вдруг привели меня в норму. Почему–то стало легче. Наконец актер был благополучно вытолкан, а дверь закрыта на цепочку.
Я уснула. Сон мой был страшен. Он был так страшен, что я запомнила его на всю жизнь. Мне снились какие–то темные, крутые лестницы. Я поднималась по ним, держась за руку женщины. Эта женщина была то ли моей мамой, то ли Маринкой. А может быть — и той и другой.
Мы смотрели с ней из длинных готических окон н черный мокрый тротуар.
— А вон там лежу я, — говорила мне Маринка показывала вниз, — я выпрыгнула из окна три года назад…
— Но ты же живая…
— Ну, это совсем другая я. Не веришь? Да посмотри, вот же я лежу внизу.
Я смотрела вниз и видела, что там и впрямь, действительно лежит Маринка. Точно такая же, как стоит рядом. Нет, уже не Маринка, а мама. И внизу тоже — мама. То есть вначале внизу была Маринка, но потом в нем стали проступать мамины черты. И это была уже мама. И вдруг она зашевелилась, задвигалась, приняла естественную позу, ожила. И этой, ожившей, была Алина. Она бойко подпрыгнула, захохотала, подмигнула мне со своей гримасой, а голос рядом говорил:
— Да, раз выпрыгнув из окна, мы превращаемся Крошку Цахес. Я, и она, и другие — все, раз выпрыгнув из окна, становимся Крошкой Цахес.
Во сне я бываю прямо–таки Сократом и делаю бог знает какие умозаключения. И у меня появилась мысль: хороший человек, доведенный до отчаяния, делается Алиной. Похоронив себя хорошего, он становится дрянью. В моем сне эта мысль сопровождалась действиями. Летели вниз люди, подскакивали, ударившись об асфальт и тут же превращались в развеселых, хохочущих Алин.
А я смотрела на эти прыжки и проклинала себя за Алину. За то, что выгнала ее, ничего о ней не зная. За то, что опять поторопилась осудить. И у меня возникла мысль, что я должна позвонить Алине и спросить, кем она была до того, как погибла. Но в это время зазвонил телефон. Я схватила трубку. В трубке кто–то дышал и ничего не говорил. И, как ни странно, хоть трубка была снята, телефон продолжал звонить. Я решила, что звонит другой телефон, и тут же, как положено во сне, увидела другой. Сняла трубку, но там тоже молча дышали, а звонки не прекращались. Был и третий телефон. И еще. И еще.
Я проснулась. В моей комнате звонил телефон. Со страхом я сняла трубку — казалось, что мне могли позвонить только затем, чтоб сказать, какая я дура и дрянь, и как давно я дура и дрянь, и что пришла пора ответить за это.
Звонил опять папа.
— Что там у тебя случилось? — спросил он. Слышно было хорошо, будто он совсем рядом.
— Ничего особенного, — ответила я.
— Значит, я могу не волноваться?
— Можешь.
— А что там у Марины? Ты была у нее в больнице?
— Нет, она сама была у меня.
— Ее выписали?
— Нет. Но ее вроде бы отпустили ненадолго.
— Она была одна?
— Нет. Она была с каким–то человеком. Очень красивый мужчина. Он привез ее на машине.
— Так, значит, все в порядке?
— Я выгнала Алину с Жанкой. Навсегда.
— Не зарекайся.
Потом он помолчал, подумал, сказал с оттенком вины:
— Но, значит, я могу не приезжать?
— Ну конечно. Зачем тебе приезжать. Думаю, что все будет в порядке.
Вот. Позвонил. Волновался все–таки. И зря я обвиняю его в бессердечии. У него нет времени на мои сомнительные дела, на помощь в моих сомнительных бедах. Он хороший человек у меня. С сердцем. И я его люблю. И он меня любит, хотя у него гораздо больше причин обвинять в бессердечии меня. Особенно если вспомнить мои последние штучки. А мне пора прекратить предъявлять людям требования, пора спросить с себя и научиться так понимать других, как другие понимали и прощали меня.
Утром в институте ко мне подошел какой–то солдат и сказал:
— Умненький, богатенький Буратино! Пусти меня к себе пожить. Я из одного инкубатора с Эммой, если надо— она меня рекомендует.
— Из какого инкубатора? — глупо спросила я.
— Из детского дома то есть. Так пустишь, богатенький Буратино?
— Конечно, — сказала я.
И не знала, сколько тревог, надежд и радостей войдет в наш дом вместе с этим человеком. Вещей он не принес никаких. Разве солдатский мешок с документами и зубной щеткой, ну, может, там еще были какие– нибудь трусы. А звали его, как и моего папу, Васей.
ЮРИЙ КУЗЬМИН
Я долго не понимал, что со мной случилось. Но какие–то дела стали совершенно не важны, стали проходить мимо моего сознания. Если б год назад кто–то сказал мне, что я смогу часами ничего не делать, не читать, не заниматься делом, а просто сидеть с какой–то девчонкой, надоедая ей до крайности, и только ждать свободной минутки, чтоб она со мной поговорила, я бы плюнул тому человеку в глаза.
А все происходило именно так. Я даже комнату снял на ее улице, долго отвергая другие, более удачные
