И теперь я понимаю, почему он так сказал. Вырываюсь из ее объятий. Стою посреди кухни. Очень светло. Я стою крепко. Ни Алина, ни Стасик меня уже почему–то не волнуют. Я смотрю на Анечку. Я трезва и сильна.
— Видела? — говорю я Анечке. — Так вот этого делать не стоит.
— Чего — этого? — одними губами спрашивает она.
— Того, что сделала я… Учись, пока я жива. Поправляю съезжающее на плечи пальто Кузьмина, иду к двери. Анечка идет за мной. Бреду по лестнице.
Анечка за мной. Выхожу на улицу. Синий вечер. Контрастные четкие ветви деревьев Таврического сада. Знакомая рука берет под локоть. Кузьмин ведет меня к машине. Почему–то остановился. Дорогу нам преградила Анечка.
— Слушай, — говорит она, — слушай, Маринка. Марина! Мариночка! Я не с ними! Я— нет. Я — нет!
На ее лице тоже страх. Но это нормальный, понятный мне страх. Представление ей не понравилось, и ей стыдно в нем участвовать. И страшно, что я не прощу. Но я, конечно, прощу. Просто смотрю на нее и вижу, что она это понимает.
— Ты куда сейчас?
— В больницу, — говорю я, — меня ненадолго отпустили из больницы.
— Д–да, д–да, нам надо ехать, — сухо говорит Кузьмин.
Анечка приникает ко мне, целует несколько раз, я тоже целую ее. Сажусь в машину. Кузьмин протягивает мне зеркальце и чистый носовой платок. С ума сойти — у него водятся и такие вещи.
Гляжу на себя в зеркало. Из красных, измазанных тушью от ресниц век торчат два тусклых взгляда. Именно взгляда — оба в разные стороны. Со мной такое бывает — от усталости и при болезнях я косею.
Жду, что Кузьмин скажет что–нибудь вроде:
— А я что говорил? Я же знал! Но он молчит. Тогда говорю я:
— Кузьмин, вы были правы. Тогда вы сказали мне надо забыть. Теперь мне будет труднее забыть, потому что я не послушалась вас. Но, может быть, такие вещи надо запомнить, а? Кузьмин, вы будете ходить со мной в театр? А то ведь я уже сто лет не надевала туфли на высоких каблуках, чтоб не казаться выше него ростом. А мне хочется надеть туфли. Вы знаете, Кузьмин, у этих недомерков масса комплексов. То ты им слишком высокая, то слишком умная. А уж лилипуты — те вообще… ужас. А вы знаете, Кузьмин, я им сказала, что они все свернут себе шеи.
— Кто — л–лилипуты? — спрашивает Кузьмин.
— При чем тут лилипуты? Не лилипуты, а те, они. Они все. Но знаете, Кузьмин, они не свернут себе шеи. Я бы хотела этого, но этого не будет. Я не могу отомстить им. Они другие. А я вот сверну себе шею.
— Ч–что вы, в к–конце к–концов, — бурчит Кузьмин, — что вы в–валяете дурака? Вы к–как тот с–солдат, что вскочил на бруствер и к–кричит неприятелю: к–куда вы стреляете, здесь же люди?! Да, стреляют. И не случайно, а целясь именно в вас, потому что вы мастер высовываться.
Он прав. Мне ли удивляться жестокости. Я опытная женщина. Мне сегодня об этом прямо сказали. И раз так — надо жить дальше. А главное — работать, работать.
Дома меня ждет письмо от бабушки Домаши. Она нашла покупателя на дом и скоро приедет. У меня тоже будет своя семья.
АНЯ ВОРОБЬЕВА
Когда я вернулась — они хохотали. Жанка, Алина и Стасик. Ну, конечно, не так подло, не над Мариной, а просто приведенный ими парикмахерский красавчик актер острил по поводу какой–то своей вдовушки. И они радовались, что можно посмеяться. Нет, нет, не над Мариной. Я ведь только что видела великодушие Алины, я не должна была о ней так плохо думать. Алина — добрая, снисходительная, а если уж по пути схавает человечка, то это так, по рассеянности, и сама не заметит, как съела и за что.
Но почему этот милый кворум людоедок находится в моем доме? Что им надо от меня? Самое ужасное, что выгнать их вон, как Валю в свое время, я не могу. Я их боюсь. Когда возник этот страх — я не знаю. Вначале, когда Алина появилась со Стасиком у меня на дне рождения, я не выставила ее только потому, что хотела позлить папу. А под конец того же вечера я как–то нечаянно влюбилась в нее. Разобраться. Как? За что? Ну да: лестное гадание по руке. Ум, талант, бугор Венеры, творческий авантюризм и бугры Аполлона. В какое мгновенье я раскрыла клюв? Когда выпал сыр? Помню, через некоторое время, дня через два близкого общения, я насторожилась. И Алина тут же сделала мне два очень точных и поэтому вдвойне обидных замечания. Не помню, о чем мы говорили, и она вдруг прикрикнула на меня, что судить в данном случае мне еще рано. И еще было что–то подобное. Я проглотила, но зато перестала подозревать Алину в лести. И вообразила себя тонкой штучкой, которая любит пусть нелицеприятную, но правду.
Только теперь понимаю, какими белыми нитками было шито мое правдолюбие и чувство собственного достоинства. Не заметив как, я стала ее ученицей, этакой юной компаньонкой. Она же тявкала на меня, ставила меня на место, говорила мне горькую правду, строила глазки моему папе и на глазах у всех портила Стасика.
Кстати, вся эта Стасикова история вначале не показалась мне такой ужасной. Ну, сказал Мастеру правду. Уж если говорится за глаза, то почему не сказать в глаза? Но почему возникли подлые разговоры о нем за глаза? Ведь я могла остановить их одной–единственной репликой! Сказать, что Сам — ученик Мастера. Впрочем, вряд ли они перестали бы трепаться на его счет и тогда, логика для моих людоедок вещь излишняя. Сколько раз пыталась я с ними поспорить — оказывалась в дураках. Итак, Стасик сказал правду. Но мне почему–то не понравилось, что он сказал правду Мастеру, уже имея твердое приглашение от «Ленфильма» на главную роль в двухсерийной картине. Воняет, как бы сказал папа. Впрочем, я не думаю, что Стасик так уж четко соображал: вот сейчас пойду сниматься в кино, а потому нахамлю Мастеру. Его несет, как и меня, сильное течение под названием Алина, и он уже ни в чем не ориентируется сам. Алина устроила его в кино, Алина медленно, но верно капала на Мастера, а он, да нет, мы с ним оба плясали под ее руководством свои марионеточные танцы, и сам черт был нам не брат. Я, правда, уже начала задумываться. Совсем чуть–чуть задумалась после того разговора с папой, особенно узнав, что Алина произвела почему–то неважное впечатление на Льва Шарого. Я верю в интуицию Льва, не раз мне приходилось наблюдать, как точно он оценивает события и людей.
Но все равно. Тогда я была еще не готова. И вот сегодня эти вопли Марины, ее бессильная ненависть, ее обида так полоснули меня по живому, что я поняла — прощай Алина. И вот стою в дверях, слушаю их самодовольный смех, слушаю пьяного Актера Актерыча, которого мой папа и в дом бы не пустил, но не могу сказать им всем, чтобы катились вон.
— И проигнорировал ее три раза, — говорит актер.
— Да, Мишенька, недешево тебе обходится твоя вдовушка, — говорит Жанка.
И опять они начинают весело ржать. А я молчу и боюсь их. Почему я боюсь их? Уж не потому ли, что они — сила? Страшная, потому что неизвестная.
Вот Жанка. Чем она сильна? Талантлива? Этого никто не знает. Работоспособна? Нет. Красива? Нет. Умна? Сомнительно. Ну, наконец, она из хорошей, крепкой семьи, что так часто дает человеку чувство уверенности в себе? Ну уж нет. Стоит только послушать Жанкину речь…
Сейчас, когда Алина так великодушно утешала Маринку, я поняла, что убить человека, пусть соперницу, ей ничего не стоит. Может быть, и с ней поступали не лучше. Но она — выжила. Она и не помнит, как там с ней поступали, по крайней мере ни разу не пожаловалась. Алина — это такой цепкий, жизнестойкий, дикорастущий репей, за все цепляющийся, но сам — неуязвимый. И вот я вижу их двоих, быстро снюхавшихся, очень разных, но по сути одинаковых. Слышу их сплетни, пересуды, оценки, их язвительную ложь, пристрастную и беспощадную. Нет ни одного слова, ни одного жеста у неприятных им людей, которых бы они не вывернули наизнанку, не подали бы наоборот.
