— Знала бы ты, как она умеет подчинить себе окружающих!
— Когда твой Стасик полез ко мне целоваться, я была вынуждена его отшить из уважения к Алине…
Сказав гадость, Жанка испытующе смотрит на меня: попала, сделала больно? Вид у Жанки безумно интриганский, прямо Миледи из «Трех мушкетеров». Но именно поэтому я не позволю себе страдать, особенно в ее присутствии, и даже ищу рациональное зерно в ее словах. А оно есть. Есть. Потому что ведь и действительно: отсутствуют у меня женские навыки, не умею я ни привести в порядок свой дом, ни себя, да и в более серьезных вещах я как женщина несостоятельна.
Но одно, что касается Жанки, мне все–таки непонятно. За что она так меня ненавидит, не чувствуя ни упреков совести, ни снисхождения? Я не могу понять этого еще и потому, что ведь в случае с Лаурой Жанка проявила и находчивость, и сострадание.
Что же ей сделала я, чтоб она смела так расчетливо меня бить? Это загадка. Я долго и напрасно пытаюсь ее разгадать, в то время как решение лежит на поверхности и его, оказывается, знает даже Кузьмин.
— М–марина, зачем к в–вам х–ходит эта бездельница? — говорит он однажды.
— Бездельница? А почему вы так решили?
— П–по ее глупой важности и с–спеси.
И мне вдруг все становится понятным. Ведь так и есть — Жанка бездельница. Бездельница по призванию, по убеждению, принципиально бездельница. Она не может понять меня потому, что не представляет, на что уходят мои силы. Она думает, что у меня есть какой–то мифический талант, который, как ключик, без натуги открывает любые сердца, без всяких усилий с моей стороны. А если так, то что мне стоит в остальное свое время следить за модой и покупать портьеры, интриговать и влюблять в себя кого попало. Уж она бы на моем месте…
И я перестаю бояться Жанкиных посещений, я даже жду ее, чтоб раскрыть перед ней ее тайну, о которой не догадывается она сама, но Жанка больше не приходит, как будто боится этого. Правда, я очень хорошо представляю, как там перемывается мое грязное белье, тарелки и портьеры. Может, они хотят, чтоб я ушла из института? Не мозолила им глаза? Такие мысли у меня были, но стоит только представить, что я опять буду жить тихой растительной жизнью, как все во мне сопротивляется. Выяснять отношения, склочничать с ними я не буду, но доказать свою правоту — должна, и есть только один способ — заниматься делом.
Но кого же я не назвала хичкокам? Кого не выдала?
— Ну, как мы себя чувствуем?
Надо мной стояла цветущая, неуместная здесь Ксанка.
— Я себя чувствую хорошо, а как вы — не знаю.
— Ну чего ты, чего ты, — застрочила она, — я, может, к тебе чуть не по трубе влезла.
— Могла не лезть.
— Это у тебя болезнь. Я знаю. А вообще ты меня любишь. Я пришла к тебе с новостью. Можешь радоваться — мы вычистили Новикова. Он, правда, сказал, что и сам бы ушел, но мы все–таки вычистили. Было курсовое собрание. Он Мастера до приступа сердечного довел. Чуть в больницу не увезли. И все Новиков. Игорь был при их разговоре. Игорь чуть с ума не сошел, Игорь сказал, что чуть его не убил, Игорь у меня, знаешь, какой…
— Что случилось? Скажи ты толком! Что? Что случилось??
— Ну чего ты орешь?! Вычистили его. Большинством… За хамство. За прогулы. Я хотела ему еще влепить и за тебя тоже, но Игорь почему–то не позволил. Он, знаешь, презирает наши бабские счеты. Но Пчелкина сказала. А ее Клим Воробей за руку дернул, не дал договорить. Вел себя Новиков вызывающе. Отвратительно. Игорь сказал… Ну, ты рада?
— А почему я должна быть рада?
Она объясняет свой взгляд на этот вопрос. Взгляд дурацкий. Говорят, от счастья люди глупеют. Иначе как можно вообразить, что я должна торжествовать.
— А уж Кирилл ему врезал! Я даже от него не ожидала!
— Какое право имеет Кирилл говорить что бы то ни было кому бы то ни было? Да еще врезать?
— Но ведь за тебя, тебе же должно стать легче? Она ничего не понимает. И это человек, который меня
любит. Чего же хотеть от других? А ведь она старается как лучше. Она хочет помочь мне забыть, разлюбить, Такой маленький Стасик, такой несчастный, а они все с удовольствием пинают его ногами. Ну, это вам удастся только в том случае, если вы убьете меня.
— Ксана, вали отсюда, — вежливо сказала я.
— Пожалуйста, я уйду… Ах, погоди. Вот записка. Игорь тебе передал.
Я вскрываю конверт. «Марина, прости, что так получилось. Я не хотел, но Новиков нарывался сам. Поправляйся. Ждем. Игорь».
— Ксанка, ты очень счастливая, — говорю я.
— Почему?
— Твой Игорь…
— А, ну да, это конечно, — легко соглашается она, — только меня беспокоит насчет творчества…
— Беспокойся за себя. За него беспокоиться нечего. Она слегка опешила от такого моего заявления, но потом, видимо, решила, что я тут в больнице совсем свихнулась, а потому успокоилась и благополучно уплыла. Я же, наконец, понимаю, почему большинство романов кончается браком. Да потому, что часто вместе с браком кончается человек как свободная и независимая личность. Кажется, Рильке говорил, что брак становится отвратительным, если он перерастет в сожительство уродливых сиамских близнецов, которые всегда вынуждены идти в одну сторону, хотеть одного и того же. А мыслящий человек — храм одиночества. Он должен беречь свой храм и не нарушать храма любимого. Ксанка же слиняла. Она ничего толком не может сказать, кроме: «Игорь, Игорь, Игорь». То, что Мастер заболел, ее, по–моему, задело как– то поверхностно, лишь настолько, насколько Игорь имел к этому отношение. А я представляю, что мог наговорить Стасик, и мне стыдно за себя, потому что я не сумела объяснить ему подлость его последних мыслишек насчет Мастера. Не сумела напомнить, чьей милостью он вообще очутился в институте. Но дело даже не в этом. Неужели никому из них, глядя на Мастера, не приходит в голову мысль, что он ведь стар, что он может умереть, что он из уходящих? И нельзя позволить, чтоб он ушел с чьей–то бессердечной неблагодарностью. Да и вряд ли это был единственный такой вопиющий случай в жизни Мастера. А вот мы–то как останемся жить, зная, что доставили ему эту боль? Как мой бедный Стасик, мечущийся, словно петух с отрубленной головой, все пачкая, ничего не соображая? Я знаю свою вину, я ее исправлю. И есть люди, которые не осудят меня. Хотя бы Игорь.
Надо что–то сделать. Чтоб не в чем было упрекнуть себя, чтоб не дать Стаське сделать ошибку. В конце концов ведь все из–за меня. Ну, попала человеку шлея под хвост, да мало ли что. Может, достаточно нам поговорить с глазу на глаз, и все встанет на свои места. Еще не поздно и с п р а в и т ь. Ведь я же виновата! Сегодня надо любым путем бежать из больницы. Но для начала— привести себя в порядок. Я же совсем не больна, я чувствую себя сильной и здоровой.
Для начала я отобрала у Галочки из нашей палаты свою косметичку с мазилками (это Женечка настаивал, чтоб я красилась в больнице, а Кузьмин приволок ее из дому). Почему–то я очень легко говорю: Кузьмин сказал, Кузьмин принес, как будто этот Кузьмин взялся не с потолка и прямо–таки обязан приходить ко мне, бегать на посылках, вставлять стекла, искать мои косметички и колготки. Бред какой– то!
— Давно бы так, — сказала старая циркачка Виолетта Исидоровна, наблюдая, как я крашусь. — А то такой красивый мужчина приходит, а вы совершенно игнорируете… Кстати, он напоминает мне одного офицера из моей юности. Я очень его любила, и он любил меня, но вмешалась эта вертихвостка Казимежская… Впрочем, бог ее и наказал: она разбилась. Даже не на представлении, на репетиции…
— Свят, свят, свят, — крестится бабушка Алена, простая деревенская старушка, — что это ты, баба, говоришь! Чтоб человек разбился, а ты в этом волю божью углядела? Не выдумляй, баба!
Потом они заводят, как всегда, длительный диспут о долге, дружбе, любви, и мне, как всегда, нравится беззлобное остроумие бабушки Алены. Впрочем, старушки обе очень симпатичные, с каким–то
