несвойственным нашему времени даром доброго общежития и уважения к собеседникам. Только одна говорит «игнорируете» и «поэзия», а другая в подобных случаях употребляет слова, доставшиеся нам, как говорят, от татарского ига.
— Да, мужик хороший. А если прямо — красавец мужик, — соглашается бабушка Алена. Ага, это она о Кузьмине.
— Куда ж мне такой красавец? Мне такого ни к чему! — весело кричу ей я.
— Ничего подобного, — говорит Виолетта Исидоровна. — Уж если любить — только умного и красивого мужчину. Меньше шансов быть оскорбленной. Унижают и обижают обычно самые замухрышки. А уж как ведут себя лилипуты! Ужас! У нас в цирке была труппа лилипутов…
Подробности про лилипутов меня не интересуют. Беру последние две копейки (Кузьмин таскает мне целые карманы, а я раздаю девчонкам, к которым никто не приходит) и иду звонить. А кому, собственно? Я думаю долго. Никто, кроме Василия Михайловича, на ум не приходит. Набираю его номер. Только об одном забываю — что подойти может и не он.
Но сейчас меня ведет судьба, хоть поначалу именно от этого делается страшно. Трубку в доме Василия Михайловича снимает Стасик. Ах да, они теперь дружны с Аней, ошибки быть не может. Я хорошо знаю его манеру выпендриваться по телефону, это несусветное: «Алеу!» Ну, да ведь у него раньше не было телефона, и он убежден, что по телефону говорят только так, как в зарубежных фильмах, бездарно дублированных. Раньше и это меня умиляло. А сейчас раздражает.
Я зажимаю нос двумя пальцами, чтоб изменить голос, и зову Василия Михайловича.
— Его нет, он уехал… Аня, когда вернется Василий Михалыч?
— Кто его спрашивает? — слышу я голос Анечки.
Но я вешаю трубку. Он уехал. А говорил, что не уедет. Я б не уехала. И, конечно, была бы дура. Меня очень утешил его последний приход, его спокойствие, такт, и что не стал больше говорить о любви. Но я надеялась… Так–то.
— Твой пришел! — с вытаращенными глазами налетает на меня Галочка. «Твой» — это, конечно, Кузьмин. Сегодня, я его не ждала. Но он, конечно же, воспользовался дежурством Женечки. Он не Ксанка — по трубе не полезет.
— Кузьмин, — говорю я, — мне надо отсюда бежать.
— Бежать так б–бежать, — покорно соглашается
он, — только ведь… будут же неприятности… и врачам.
— Мне часа на два. Обязательно.
— С–сейчас попытаюсь с–сделать, — как всегда спокойно и разумно говорит он и куда–то выбегает из палаты.
— Ну вылитый офицер Грохальский, — мечтательно говорит Виолетта Исидоровна.
— Самостоятельный мужчина, — соглашается бабушка Алена.
Возвращается Кузьмин минут через двадцать. В руках у него какая–то старушечья юбка и боты.
— Вот, Евгений Аполлонович дал, — спокойно говорит он.
— Так вы его уговорили?
— А в–вам нужно по п–пожарной лестнице? — от злости он краснеет и заикается. — В–вам можно выходить на улицу, с в–воспалением легких положено гулять. Только подождем С–славу с машиной.
— Какого Славу?
— М–мой друг…
Везде у него друзья. И, конечно же, не блатняги какие–нибудь, не «ты — мне, я — тебе», это уж ясно. Юбка и боты, как выяснилось, принадлежат уборщице. Она в них полы моет. Но сейчас мне все равно. Торопливо одеваюсь, выходим на улицу, а Женечка нас сопровождает.
Тут же подъезжает старенький «Москвичок», какой–то человек, ни слова не говоря, отдает Кузьмину ключи и удаляется. Ловко.
— Юра, вы водите машину? — глупо спрашиваю я.
— А п–почему нет?
Я называю адрес Анечки. К кому и зачем мы едем; Кузьмин не спрашивает. А мне хочется сказать, чтоб услышать его трезвое мнение. Но я не говорю. Молчать так молчать. Может, и к лучшему. Ведь если я сейчас задумаюсь, так или не так я поступаю, то, скорей всего, решу, что не так. Испугаюсь. А пугаться нельзя. Надо сделать все, как решила. Надо. А может, я только уговариваю себя, а на самом деле только и хочу примирения со Стасиком, хочу вернуть его, а выдумываю более высокие мотивы? Как бы то ни было — еду туда.
— Я п–подожду вас тут, — говорит Кузьмин. Влетаю в черный провал парадной, на меня бесшумно несется белая фигура. Как в моем сне. Но это скульптура, как же я забыла. Лифт не работает. Бегу по лестнице. Колет в боку. Но отдохнуть себе не даю. Нажимаю на звонок.
Анечка стоит в дверях и смотрит на меня, не узнавая.
— Мне нужен Стасик, — говорю я.
Она молча пожимает плечами, ведет меня в кухню. Опять смотрит на меня при свете, и по ее взгляду я вижу, что она мне сочувствует. Старушечьи боты, огромное пальто Кузьмина, — я выгляжу, наверное, жалко.
— Ты хоть сядь, — мягко говорит она и уходит.
Я жду. Вот — его шаги. Он влетает в кухню. Взгляд. И один миг лицо его носит такое выражение… Если б я хоть раз до этого увидела у него на лице такое выражение, я бы смогла его разлюбить. Но сейчас — поздно. Это выражение страха, злобно–пакостливого страха. И в этом его страхе смесь упрямства, презрения и пойманности. Я понимаю, что слова не помогут. И лучше бы мне уйти. Но я пришла. Стою перед ним. Молчу.
— Привет, Морозова, — криво усмехается он.
— Стасик, — говорю я, — Стасик… Так же нельзя… Помнишь, ты говорил мне, что если мы поссоримся, то нельзя расходиться сразу, что это будет просто ссора… и чтобы я не обращала внимания.
Это худшее, что я могу сказать. И вообще, я делаю те глупости, те унизительные, подлые по отношению к самой себе глупости, которых никогда себе не прощу. И никогда не забуду. Я же видела первый миг его лица. Неужели этого было недостаточно?
— Вот что, — говорит он, — не надо истерик.
Ты ведь опытная женщина. Должна понимать. Мы разные люди. Ты — любимица старых маразматиков, а я…
И ведь он верит своим дурацким словам. Он чувствует себя героем на плахе.
— Стасик, — говорю я, — Стасик…
Он поворачивается и уходит. Нет, не на улицу, а в одну из комнат. Когда он открывает дверь, я слышу смех. Там хохочут так весело, так жутко, что это уже не походит на смех.
— Хичкоки! Хичкоки проклятые! — кричу я. — Вы не люди! Вы гомункулы! Вы все свернете себе шею! Обсуждайте меня! Смейтесь! Я уродливая! Я бездарная! Но я… Я— не умру. А вы все умрете! Умрете! Умрете!
Я запомнила эти свои слова, потому что повторила их тысячу раз. Почему эти нелепости пришли мне на ум — не знаю. Сначала я орала громко. Потом был провал. Потом, очнувшись на чьем–то плече, я твердила тихо:
— Вы все умрете, умрете, умрете.
— Не надо, ну успокойся, успокойся, моя девочка, ну что ты, — говорит мне незнакомый женский голос.
Злоба оставляет меня. Я плачу, уже могу плакать оттого, что мне сочувствуют. Женщина гладит меня по голове. Мне уютно.
— Птеня, — говорит женщина кому–то, говорит громко, видно, этот человек далеко, — птеня, ну как же так… Можно ли так доводить девочек, девочка после болезни…
Что–то в ее тоне заставляет меня насторожиться. Я отодвигаюсь от нее. Смотрю в лицо. Это Алина. А «птеня», стало быть, Стасик… На кухне его нет. Тут еще только Анечка. Она серьезная и бледная. Я отшатываюсь от Алины. Ее мне однажды показал Сакен и сказал:
— Видишь эту бабу? Если встретишь ее на улице — перейди на другую сторону.
