приближается ко мне, к моим глазам стремительно и в упор, будто не карабкалась я все вверх и вверх, будто я смотрю на нее не с высоты этих ужасных этажей, а из подвала.
— Ксана! — кричу я и не слышу своего крика в вое и визге хичкоков.
Ксана оборачивается ко мне. Но это не Ксана. Это огромная рыжая лисица. Узкие глаза, ощерившаяся красная пасть.
— Я хичкок, — говорит она.
Я отшатываюсь от окна. С головокружительной скоростью подвал становится вновь каким–то сотым этажом. Я вижу только маленькую красную точку, которая показалась мне Ксаной.
Стасик, думаю я.
Зверек, тот, с его глазами, обнимает меня за шею все удлиняющимися руками, приближает ко мне свои черные зубы. Я вновь отшатываюсь. Я будто летаю на гигантских качелях, то приближаясь, то удаляясь от земли. Называю имя, приближаюсь, вижу хичкока, взлетаю в ужасе наверх. Нет мамы, нет Альки, нет Василия Михайловича — хичкоки. Качается пол огромного зала. Из огромных бутылей льется вино хичкоков — розовая мерзость. Оно льется, заливая серый зал. Хичкоки плавают в этом грязном море в огромных корытах. Они веселы, как дети. Они орут песни. Качается пол зала. Меня швыряет из стороны в сторону, но я уже никого не зову. Я знаю — это безнадежно. Я уже поняла. Главное — не назвать еще кого–то, дорогого и близкого, чтоб осталась надежда, что тот, дорогой и близкий, не хичкок. Не назову, думаю я, не назову. И я знаю будто бы, кто он — тот, кого я не должна называть.
— Назовешь! — кричат мне хичкоки и трясут, болтают этот огромный зал. Пол встает дыбом, я катаюсь по нему, а отвратительные хичкоки поменьше бегают по моим рукам и лицу. Не назову, думаю я, не вытрясете…
— Нет! — кричу я, наконец–то громко.
И сразу же открываю глаза. И вижу над собой озабоченное лицо Евгения Аполлоновича, милого врача Женечки. Он щупает мой пульс. Я стыжусь за свою липкую от пота руку.
— Хичкок, — говорю я.
— Хичкок? — спрашивает он.
— Мне снились хичкоки.
— Но ведь Хичкок — это режиссер фильмов ужасов, — говорит он (Женечка все знает).
— Мне и снились ужасы.
— А что именно?
— Да так. Ерунда.
Не могу же я сказать ему, что мне в последнее время снятся только предательства. Правда, сегодняшний сон — самый страшный.
— Марина, — говорит он, — мне бы хотелось знать что с вами происходит? Вы упрямо не желаете поправляться.
— Как это — не желаю?
— Так. Не желаете. У вас сильный и здоровый организм, и я не могу понять этих скачков температуры, вашего уныния, вашего безразличия. Поглядите на других. Вон, все девушки красятся вашей косметикой, а вы валяетесь и не желаете даже умываться. К вам приходят люди. Кстати, очень симпатичные юноши, а вы… Поймите же, вы можете оказаться пациенткой совсем другой больницы.
— Правильно, в сумасшедший дом меня для полного счастья, — огрызаюсь я, а сама мечтаю только, чтоб он ушел..
Мне надо подумать. Мне надо вспомнить и понять, кого же я не назвала этим… хичкокам, кого не видела в зверином образе.
Женечка готов заплакать. Он очень молодой врач. Он сочувствует каждому пациенту, а меня вообще очень любит — я это чувствую. Болезнь моя была не смертельна, и все–таки серьезна. Достаточно сказать, что я вообще многого не помню. Было беспамятство полное и частичное. Все было. И помню, что я старалась быть молодцом. Для врачей. С врачами я имела мало дел, но уважаю их. Потому терпела все адские пытки, которым они меня подвергали. А так себя ведут, оказывается, не все. Но Женечка мной недоволен. Может, он хочет, чтоб я призналась ему, что не очень–то хочу жить? Но не хотеть жить пошло. «Спасайте — не спасайте, мне жизнь не дорога, я милого любила, такого подлеца». Пошло. И подло. Но иногда мне кажется, что если я умру — большой беды не будет. Ужасно жить такой, как я. Я другая. Я непохожа. Короткий мир и любовь в моей жизни были случайны. Я отчаянно другой человек. И вызываю у всех странную реакцию. То меня неизвестно за что начинают любить и уважать, то так же неизвестно за что презирать и ненавидеть. Или не понимать. Зачем они приходят ко мне? Скажу Женечке, чтоб не пускал.
Уйду от них, от их жизни, от их пристрастных разговоров. А вдруг Стасик… Но нет, он не придет. Самое ужасное, что меня это теперь не удивляет. Я опытная. Я уже знаю, что вот так и уходят. Не выяснив, не поняв. Да что там — не желают понять. Я опытная женщина — все знаю. Не надо оправдываться, не надо бить себя в грудь и говорить: «Я тебя недостоин», можно просто однажды уйти в аптеку и не вернуться. И я все пойму. Стыдно вспоминать свою истерику. Как мерзко я кричала на Кузьмина, заставляла пойти к Стасику, все объяснить, сказать ему, что я умираю. И этот взрослый, собранный человек, этот чистоплотный зануда вынужден был утирать мне сопли. И пошел как дурак. А на другой день сказал мне:
— Вам следует его забыть…
Как легко говорят они все — забыть! Забыть! И дура Ксанка, неизвестно откуда взявшая, что она прошла огни–воды–медные–трубы, тоже говорит — забыть! Да знают ли они, что такое любовь, если дают такие советы! Хороший человек — люблю, а похуже — забыть, выкинуть на свалку? Но как же он–то будет жить без меня, он, такой бестолковый, беззащитный, да еще, на горе себе, талантливый? Ксанка твердит мне про Алину. Какая Алина, зачем он Алине? Ну, выгонят его из института, поедет он домой. Алина поедет за ним? Черта с два. А я бы… я бы поехала. Куда угодно. Но я теперь — чужая. И не мое дело ехать за ним. Не такая, как они. Не могу я любить хороших. Что с ними делать, с хорошими? Люблю этого малохольного, слабенького мальчишку, и не надо мне Игоря Иванова, и не надо красавца Кузьмина вместе с его заботливостью. Никого мне не надо. Страшно подумать, что будет другой. Как же так — другой? Кто–то чужой явится и будет со мной? А ведь явится, я и это знаю. Как явился Стасик, хоть я и не ждала его и не звала. И все сначала — очарование, разочарование, страх, предательство.
По–другому у меня не будет. Когда на моем черном счету был один Сергей, это можно было еще назвать случайностью. Была одна точка. Стасик — другая точка. А через две точки можно провести только одну прямую, и эта прямая идет безнадежно по касательной к тому, что называется счастьем и покоем. Я должна примириться с этим. Вот все, что касается меня. А Стасик? Он остался со своим талантом, как ребенок с опасной бритвой в руках, не ведающий об опасности. А ведь я могла, могла удержать его. Надо было только быть женщиной.
Именно об этом мне постоянно твердит Жанна, которая шляется ко мне сюда, чтоб травить душу. Из ее слов следует, что женщин хуже меня вообще не бывает. Рефреном же всех ее обвинительных выступлений служит фраза: «А еще захотела женить!..»
— Ну где ты видала, чтоб у настоящей женщины, хозяйки, были такие портьеры… А еще захотела женить..
— Ну где ты видала, чтоб женщина не могла самостоятельно подшить подол платья? А еще захотела…
— Да разве может настоящая женщина кормить мужика из битых тарелок? А еще…
Она как–то забыла о том, что о моих портьерах и тарелках знает потому, что именно я пустила ее к себе жить. Но Жанка не из тех людей, которые испытывают благодарность. Даже, наоборот: они тут же перестают уважать человека, которого использовали. Иногда меня так и подмывает ответить на ее вопли и упреки той же монетой: «Ну где ты видала, чтоб женщина так храпела по ночам? Чтоб она писала «заевления»?»
Как ни смешно, но это будет соответствовать предложенному ей уровню. И если б она говорила только это!
— Ну куда тебе до Алины!
— Знала бы ты, как она умна.
— Знала бы ты, как она одета.
