отомстить за него, — сказал вне себя Альбер.
— Милостивый государь, я вас не понимаю, — возразил Монте-Кристо, — и во всяком случае я нахожу, что вы слишком громко говорите. Я здесь у себя, милостивый государь, здесь только я имею право повышать голос. Уходите!
И Монте-Кристо повелительным жестом указал Альберу на дверь.
— Я заставлю вас самого выйти отсюда! — возразил Альбер, судорожно комкая в руках перчатку, с которой граф не спускал глаз.
— Хорошо, — спокойно сказал Монте-Кристо, — я вижу, вы ищете ссоры, сударь, но позвольте вам дать совет и постарайтесь его запомнить: плохая манера сопровождать вызов шумом. Шум не для всякого удобен, господин де Морсер.
При этом имени ропот пробежал среди свидетелей этой сцены. Со вчерашнего дня имя Морсера было у всех на устах.
Альбер лучше всех и прежде всех понял намек и сделал движение, намереваясь бросить перчатку в лицо графу, но Моррель остановил его руку, в то время как Бошан и Шато-Рено, боясь, что эта сцена перейдет границы дозволенного, схватили его за плечи.
Но Монте-Кристо, не вставая с места, протянул руку и выхватил из судорожно сжатых пальцев Альбера влажную и смятую перчатку.
— Сударь, — сказал он грозным голосом, — я считаю, что эту перчатку вы мне бросили, и верну вам ее вместе с пулей. Теперь извольте выйти отсюда, не то я позову своих слуг и велю им вышвырнуть вас за дверь.
Шатаясь, как пьяный, с налитыми кровью глазами, Альбер отступил на несколько шагов.
Моррель воспользовался этим и закрыл дверь.
Монте-Кристо снова взял бинокль и поднес его к глазам, словно ничего не произошло» (Ч. V, XI).
Откуда такое хладнокровие? От осознания собственной правоты? Или оттого, что в этой сцене отнюдь не Альбер провоцирует Монте-Кристо, а Монте-Кристо спровоцировал Альбера и ожидал, что тот будет действовать, не отступая от общепринятых условностей? Эмоции Альбера, его поведение — все это находится в жестких рамках условностей, принятых в обществе. Спокойствие Монте-Кристо ставит его выше общества. Впрочем, Альберу следует благодарить судьбу за тяжелое испытание, Монте-Кристо — за смертельную провокацию, а свою мать — за искреннее объяснение. В результате у юноши тоже понемногу появляется чувство внутренней свободы и понимание узости принятых условностей. Он приносит извинение графу у барьера, что в кругу золотой молодежи принято считать унижением и признанием собственной трусости. Альбер, возможно, тоже когда-то научится руководствоваться в своем поведении сверенным с волей Провидения внутренним выбором и умением «ждать и надеяться».
И наконец, третья особенность, отличающая Монте-Кристо от обычных людей: он никогда не стоит на месте. Как бы хорошо он ни знал или ни умел что-либо, он постоянно совершенствуется. Умея «делать из туза пятерку» в тире, он тем не менее регулярно посещает это заведение, чтобы набить руку. Обладая несметными сокровищами, он не позволяет себе привязываться к столь доступной ему роскоши. Он охотно приобретает и без сожаления отдает. Любое событие он воспринимает как новый жизненный опыт, а любой жизненный опыт ему интересен, даже если он может оказаться опасным.
Графа предупреждают письмом, что в его парижский дом собирается проникнуть враг. Он не бежит за помощью, не отмахивается, он сразу решает встретиться лицом к лицу с неизвестным врагом. Более того, в указанный день он предлагает всем слугам удалиться и остается в доме лишь вдвоем с преданным Али. Что заставляет его действовать именно так? Боязнь привлечь к себе внимание? Вряд ли. Скорее это привычка рассчитывать всегда только на свои силы и умение идти навстречу тому, что предлагает ему Провидение. Поначалу происходящее разочаровывает графа: взломщиком оказывается Кадрусс, а приключение — обыкновенной кражей. Но затем становится очевидным, что готовность Монте-Кристо к любому испытанию оборачивается ему на пользу: происшествие в доме позволяет придать новый поворот его хитроумным планам.
Все, что Дантес выучил в основах, Монте-Кристо довел до совершенства. Все, что встречается ему в путешествиях, он всегда свободно и благожелательно принимает как данное. Он не брезглив, ему нехарактерны нетерпение и безрассудство. Его нельзя заставить что-либо делать. Он всегда держит ситуацию в своих руках. При этом никто не досадует на его необычность. Общество вполне принимает его и считает, пожалуй, даже лучшим из своих членов, не особо понимая, откуда у него такая дьявольская независимость. Подобного героя, пожалуй, не создал ни один из современников Дюма.
Был ли этот герой идеалом своего автора? Во всяком случае, можно с уверенностью сказать, что подобное поведение, умение всегда оставаться в рамках провиденциальности и не зависеть от сиюминутных страстей страшно ему импонировало. Из мемуаров писателя мы узнаем, что он неоднократно задавался вопросом о провиденциальной логике тех или иных событий. От современников мы слышим, сколько провокаций постоянно приходилось преодолевать Дюма, будь то нападки критики, обвинения в безнравственности, в самонадеянности, в бахвальстве, в плагиате, в эксплуатации чужих талантов или насмешки над отсутствием образования, над происхождением от чернокожих предков. Надо было очень любить жизнь и надо было все-таки стараться походить на неуязвимого Монте-Кристо, чтобы не позволить всему этому испортить свой характер и восстановить против людей. Упомянутый выше случай с дуэлью на ножницах показывает, что Дюма обладал внутренним спокойствием во многих неприятных ситуациях. Что до интереса к новому, то он был развит у писателя необычайно.
Кроме свидетельств из его жизни, интерес писателя к внутренней свободе в рамках провиденциальности доказывается тем, что у него, помимо Монте-Кристо, есть и другие герои, претендующие на подобную неуязвимость и умение побеждать. Таков, например, Шико в «Графине де Монсоро» и «Сорока пяти». Сохранились свидетельства о том, что Дюма далеко не беспристрастно относился к этому историческому персонажу, он входил в число его любимых героев. Шико был придворным шутом королей Генриха III и Генриха IV. Впрочем, его имя даже не было включено в официальный список шутов, а современники свидетельствовали, что «он был королевским шутом, только когда сам этого хотел». Реальные исторические свидетельства и шутки Шико, приводимые де л’Этуалем в его «Журналах правления Генриха III и Генриха IV», позволяют представить себе умного и острого на язык человека, привыкшего к достаточной свободе поведения, чтобы выделиться из общего числа придворных и завоевать несомненную симпатию такого осторожного человека, как Генрих IV, который, по словам очевидцев, тяжело переживал смерть Шико, погибшего в 1592 году при осаде Руана.
Неуязвимость этого героя Дюма той же природы, что и неуязвимость Монте-Кристо. Шико — несомненный профессионал в военном деле, одна из лучших шпаг королевства. Он умен, начитан, многое умеет и замечает. Он действует всегда в рамках провиденциальных интересов: помогает королю Генриху III противостоять интригам Гизов, втягивающих Францию в пучину религиозной войны. Шико невозможно вывести из себя. На восклицание короля: «Ты дурак!» — он невозмутимо отвечает: «Это моя профессия». Ни друг, ни враг не в состоянии спровоцировать его на действия, которые он не считает необходимыми. Зато сам он настолько познал чужие слабости, что умудряется во всех ситуациях подчинять себе тех, кого хочет заставить что-то сделать. Действуя не в корыстных целях, а ради блага Франции, он практически никогда не поворачивает против себя перст Провидения и насмешливо поздравляет себя с тем, что управляет Францией руками короля, которого искренне любит. Он рассуждает о нем и о своем положении следующим образом:
«Поистине, кажется, один лишь я глубоко изучил это странное смешение развращенности и раскаяния, безбожия и суеверия, как один лишь я хорошо знаю Лувр с его коридорами, где проходило столько королевских любимцев на своем пути к могиле, изгнанию или забвению, как один лишь я без всякой опасности для себя верчу в руках эту корону, играю с нею, а ведь стольким людям мысль о ней обжигает душу, пока еще не успела обжечь пальцы» («Сорок пять». Ч. I, XVII).
Шико умеет наблюдать, умеет ждать, говоря, что «вода и время — два могущественнейших растворителя: один точит камень, другой подтачивает самолюбие» («Сорок пять». Ч. I, XVI). Если в «Графине де Монсоро» Шико свойственны широкий размах и веселье, внешне бесшабашное и заставляющее многих заблуждаться относительно его реальной роли в королевской политике, то в «Сорока пяти» — это уже умудренный годами человек, не позволяющий себе лишних движений, но при этом
