правилом, по которому начальник может спать на час больше других монахов. Но он продолжает дремать в глубоком покойном кресле, мягком, словно перина» («Сорок пять». Ч. I, XIX).
Беда Горанфло в том, что не одному Шико приходит в голову воспользоваться его благодушным бездумием, и, становясь попеременно игрушкой в руках противоборствующих партий, он совершает уйму смехотворных поступков, но сам себе кажется при этом столпом мудрости, праведности и добродетели.
Этот образ, созданный Дюма, можно сказать, кульминация комических образов священников от плутовского романа до сатир XVIII века. Но при этом Горанфло — не схема, он вполне живой человек со своими достоинствами и недостатками, с той природной хитростью, которая уж никак не позволит ему остаться в проигрыше или пропустить возможность урвать для себя какое-нибудь благо.
В некоторых романах Дюма как бы сополагает образы добродетельных и бесчестных священников. Эти образы оттеняют друг друга, иногда противостоят, иногда же оказывают на героя или героиню взаимно противоположное воздействие, оставляя за героем право решать, как следует поступить.
В качестве примера пары контрастных образов священников можно привести двух героев сравнительно малоизвестного романа «Царица сладострастья». Этот роман — история жизни графини де Верю, из последних сил противившейся ухаживаниям герцога Савойского, но не нашедшей при этом поддержки даже у собственного слабовольного мужа и его семьи. Один из героев романа — старый аббат де Ла Скалья, родственник графини и уважаемый человек. Несчастной женщине быстро приходится убедиться в том, что всеобщее уважение к аббату — результат его умения благопристойно вести себя на людях и обделывать свои делишки чужими руками. Воспылав страстью к графине де Верю, старый аббат обманывает ее родственников, пытается побороть ее порядочность, причем сначала он готовит себе поле деятельности, убеждая ее в том, что не следует противиться ухаживаниям посторонних и тем более высокопоставленных и имеющих вес в обществе особ, а затем напрямую предлагает ей себя в любовники и пытается добиться своего любыми средствами, вплоть до сонного зелья.
Противоположностью аббату де Ла Скалья является в романе аббат Пети, доброе и честное лицо которого сразу располагает к нему графиню де Верю. Этот человек ведет себя просто, ни перед кем не заискивает. Свидетельством сердечности аббата Пети служит всегда сопровождающий его приемный сын — сирота Мишон, мать которого, бывшая прихожанкой аббата, умерла нищей. Мишон прост, как и аббат. Находясь под надзором своего покровителя, он не стремится к изощрениям ума и не делает ничего, чтобы понравиться богатым и знатным знакомым аббата Пети, но он верен и добр, на него можно положиться, несмотря на малолетство.
Однако хитрый аббат де Ла Скалья могуществен и богат, а добрый аббат Пети — скромен, и возможности его ограничены. Впрочем, большего он и не стал бы добиваться.
Образы священников, степень благочестия или лицемерности которых весьма различна и проявляется в поведении и устремлениях, существуют у Дюма не только в исторических романах, но и в произведениях, описывающих современную ему эпоху. И здесь мы также зачастую видим противопоставление ложной и истинной веры. Причем торжество последней требует подчас тяжких жертв.
Обратимся к «Парижским могиканам» и «Сальватору».
Одним из немаловажных действующих лиц во втором романе является епископ Колетти.
«Его высокопреосвященство Колетти был в 1827 году не только в милости, но и пользовался известностью, да не просто пользовался известностью, а считался модным священником. Его недавние проповеди во время поста принесли ему славу великого прорицателя, и никому, как бы мало ни был набожен человек, не приходило в голову оспаривать ее у г-на Колетти.
Хотя его высокопреосвященство Колетти носил тонкие шелковые чулки — это в сочетании с фиолетовым одеянием свидетельствовало, что перед вами высокое духовное лицо, — монсеньера можно было принять за простого аббата времен Людовика XV: его лицо, манеры, внешний вид, походка вразвалку выдавали в нем скорее галантного кавалера, привыкшего к ночным приключениям, нежели строгого прелата, проповедующего воздержание. Казалось, его высокопреосвященство, подобно Эпимениду,[50] проспавшему в пещере пятьдесят семь лет, заснул полвека назад в будуаре маркизы де Помпадур или графини Дюбарри, а теперь проснулся и пустился в свет, позабыв поинтересоваться, не изменились ли за время его отсутствия нравы и обычаи. А может, он только что вернулся от самого папы и сейчас же угодил во французское общество в своем одеянии ультрамонтанского аббата.
С первого взгляда он производил впечатление красавца-прелата в полном смысле этого слова: розовощекий, свежий, он выглядел самое большее на тридцать шесть лет. Но стоило к нему присмотреться, как становилось ясно: монсеньер Колетти следит за своей внешностью столь же ревностно, что и сорокапятилетние женщины, желающие выглядеть на тридцать: его высокопреосвященство пользовался белилами и румянами!
Если бы кому-нибудь удалось проникнуть сквозь этот покрывающий кожу слой штукатурки, он похолодел бы от ужаса, обнаружив под видимостью жизни все признаки болезни и разрушения» («Сальватор». Ч. I, XV).
Как белила и румяна скрывают морщины епископа подобно штукатурке, так общественное мнение, умело создаваемое им самим, прячет от окружающих его душу. Душа его, как бы это сказать помягче…
Поясним лучше примером. Епископ узнает, что граф Рапт, стремящийся в депутаты, женился на собственной дочери, рожденной от тайной связи с женой генерала Ламот-Удана. Брак графа — святотатство еще худшее, чем совращение супруги начальника и благодетеля, и епископ, как кажется, исполнен благородного негодования. Он отказывает графу в поддержке на выборах и сурово беседует с ним, хотя и не собирается разглашать тайну, будучи связан клятвой. Однако стоит Рапту намекнуть монсеньору Колетти о мнимой болезни архиепископа парижского де Келена и о том, что он, Рапт, уверенный в скорой смерти архиепископа, может обеспечить его пост Колетти, тон последнего сразу же меняется. Лицемерная игра намеками привела к примирению, и, как с иронией пишет Дюма, «два порядочных человека крепко пожали друг другу руки и расстались» («Сальватор». Ч. III, XXXVI).
Нетрудно догадаться, что коллеги монсеньора Колетти, пользующиеся его благорасположением, не намного уступают ему в двуличии. Двое из них — аббат Букмон и его брат Ксавье — ищут выгоды в приемной того же графа Рапта. Их описание носит черты почти публицистической сатиры. Читателю не надо прилагать усилий, чтобы снять с них маску приличий. Оба образа достаточно карикатурны, чтобы их можно было сразу оценить по достоинству.
Секретарь Рапта, собирающий сведения обо всех посетителях, дает графу нужную справку:
«Аббат Букмон, сорока пяти лет, имеет приход в окрестностях Парижа; человек хитрый, неутомимый интриган. Редактирует некий вымышленный бретонский журнал, еще не издававшийся, под заглавием «Горностай». Не брезговал ничем, чтобы стать аббатом, а теперь готов на все, чтобы стать епископом. Его брат — художник, пишет картины на библейские сюжеты, избегает изображения обнаженного тела. Он лицемерен, тщеславен и завистлив, как все бездарные художники» («Сальватор». Ч. Ill, XXXIII).
Вошедшие в кабинет будущего депутата братья Букмоны являют собой образец скромности и бескорыстия, а в результате постепенно вымогают у него обязательство похлопотать об увеличении доходов аббата и о выгодном заказе на церковную роспись для его брата, подпись графа на 40 экземпляров богоугодного издания и обещание устранить конкурента. Они вытребовали бы себе еще что-нибудь, если бы граф не предпринял отчаянных усилий, чтобы вежливо выставить их за дверь. Впрочем, граф не мог особо выказывать свое недовольство назойливыми просителями, ведь от их благосклонности зависели голоса прихожан бескорыстного аббата на предстоящих выборах…
Полную противоположность этим трем пройдохам являет в романах «Парижские могикане» и «Сальватор» честный монах Доминик Этот молодой человек избрал монашеский путь по велению сердца и вопреки желанию отца и строго следовал правилам монашеской жизни, хотя и оказался единственным доминиканцем в Париже. Его отец, человек деятельный и вольнодумный, смирился, видя, что выбор сына обдуман и неслучаен. Проповеди Доминика вернули к вере многих разочарованных и отвратили от идеи самоубийства отчаявшегося Конрада де Вальженеза. Доминик — идеалист и бессребреник; он идет туда, где в нем нуждаются люди. Но сам оказавшись в трудном положении, он становится почти беззащитен.
Дело в том, что отец Доминика — тот самый г-н Сарранти, которого по ложному обвинению в двойном убийстве и ограблении приговорили к смертной казни. Доминик не только знает настоящего
