стакан, едва его не разбив.
— Франц! Франц! Придешь ты или нет, скотина? — в бешенстве прорычал генерал.
На резкий окрик генерала явился лакей, видом свои напоминавший австрийского солдата: обтягивающие панталоны с широким поясом, на шее — крест с желтой лентой, на рукаве — капральские нашивки.
Да и почему бы Францу не быть похожим на австрийского солдата, если родом он был из Вены?
Войдя в комнату, он встал навытяжку, сомкнув каблуки и развернув ступни, левую руку прижав к ноге, правой отдавая честь.
— А, вот и ты! Ну наконец-то, дурак! — сердито проворчал генерал.
— Это есть я, мой генераль! Я стесь!
— Да уж, здесь… Я три раза тебе звонил, скотина ты этакая!
— Я слышаль только фторой, мой генераль!
— Дурак! — повторил генерал, против воли улыбнувшись наивности денщика. — Где ужин?
— Ушин, мой генераль?
— Да, ужин.
Франц покачал головой.
— Как?! Ты хочешь сказать, что ужина нынче нет, болван?
— Ест, мой генераль, ест ушин, но еще не пора.
— Не время ужинать?
— Нет.
— Который час?
— Пят часоф и четверт, мой генераль.
— Как?! Четверть шестого?
— Четверт шестой, — повторил Франц.
Генерал вынул часы.
— Хм, верно! Какое унижение для меня: этот болван прав!
Франц удовлетворенно хмыкнул.
— Кажется, ты посмел улыбнуться, плут? — нахмурился граф.
Франц кивнул.
— Чему ты улыбнулся?
— Потому что я лучше зналь время, чем мой генераль.
Граф пожал плечами.
— Ступай! — приказал он. — И чтобы ровно в шесть ужин был на столе!
Он снова раскрыл своего Вергилия.
Франц пошел было к двери, потом спохватился, повернулся на каблуках, пошел обратно, встал на прежнее место и застыл в том же положении, как за минуту до этого.
Генерал не увидел, а скорее почувствовал: что-то загородило ему свет. Он поднял глаза, смерив Франца взглядом с головы до ног. Франц застыл, словно деревянный солдатик.
— Кто тут еще? — спросил генерал.
— Это ест я, мой генераль.
— Я приказал тебе выйти, разве нет?
— Мой генераль так сказать.
— Почему же ты не ушел?
— Я ушель.
— Ты сам видишь, что нет, раз до сих пор стоишь здесь.
— Я есть вернуться.
— Зачем, я тебя спрашиваю!
— Там пришель лицо, который хощет кофрить с генераль.
— Франц! — грозно сдвинув брови, закричал генерал. — Сто раз говорил тебе, негодяй, что, когда я возвращаюсь из Палаты, я хочу только одного: почитать хорошую книгу, чтобы позабыть о плохих речах — иными словами, никого не желаю принимать!
— Мой генераль! — подмигнув, отвечал Франц. — Там есть тама.
— Дама?
— Ja, тама, мой генераль.
— Будь там хоть епископ, меня ни для кого нет дома, болван.
— Я сказаль, что вы есть на место, мой генераль.
— Ты так сказал?
— Ja, мой генераль.
— Кому ты это сказал?
— Тама.
— А эта дама?..
— Маркие те Латурнель.
— Тысяча чертей! — подпрыгнув на козетке, закричал генерал.
Франц, не разнимая ног, отпрыгнул на полметра назад и застыл в прежней позе.
— Значит, ты сказал маркизе де Латурнель, что я дома? — разъярился генерал.
— Ja, мой генераль.
— Вот что, Франц! Снимай крест и нашивки, убирай их в шкаф: ты разжалован на полтора месяца!
Старый солдат изменился в лице; по-видимому, он был в смятении: усы его зашевелились, в глазах заблестели слезы, он чудом удержался, чтобы не всхлипнуть.
— Ах, мой генераль! — прошептал он.
— Я все сказал… А теперь пригласи даму» (Ч. Ill, III).
В этом комическом Франце есть, пожалуй, что-то от Швейка. Однако далеко не всегда Дюма пишет о слугах с юмором. У писателя было представление об идеальном слуге-друге, и таковыми он считал слуг старого поколения, ушедших в небытие вместе со своими хозяевами. Наверное, Дюма идеализирует их, но все же…
«Исчезает из нашей жизни порода широкоплечих графов, у которых ноги искривлены оттого, что почти вся их жизнь проходит в седле, голова ушла в плечи из-за тяжелых шлемов, давивших на головы их предков; вместе с ними исчезает и порода старых преданных слуг, рожденных во времена дедушек, а умирающих при внуках: с такими слугами отец, сходя в могилу вслед за супругой, знал, что его сын не будет одинок в отчем доме.
Почтительность, с которой слуга относился к усопшему отцу, обращалась в благоговейную любовь к осиротевшему сыну. Мне нередко случалось слышать, как наше поколение отрицает или высмеивает почтительную нежность старых слуг, их слепую преданность, и уверяет, что все это можно увидеть только на сцене. Это утверждение не лишено смысла: общество в таком виде, каким оно стало после десяти революций, лишилось подобного рода добродетелей; однако в том, что порядок вещей изменился, хозяева виноваты не меньше слуг. Такая преданность походила на собачью: старые хозяева били, но не прочь были и приласкать. Сегодня слуг не бьют, но и не ласкают: хозяева лишь платят, слуги — хорошо ли, плохо ли — служат.
А старые собаки и старые слуги — это еще и лучшие друзья в тяжелые дни! Ни один приятель не сравнится с любимой собакой, когда нам грустно: пес садится напротив, смотрит на нас, скулит, лижет нам руки!..
Предположите, что в трудную минуту вместо собаки, которая так хорошо вас понимает, рядом с вами — ваш лучший друг: какие банальные слова утешения, какие советы, которым невозможно следовать, какие нескончаемые разглагольствования, какие нудные споры вам придется выдержать! Как бы искренне и горячо ни сочувствовал друг вашему горю, вы непременно ощутите его эгоизм; на вашем месте он ни за что не поступил бы, как вы, — он бы запасся терпением, выгадал время, выстоял — не знаю уж, что там еще; во всяком случае, он вел бы себя иначе, не так, как вы; словом, он вас обвиняет; желая и пытаясь вас утешить, он вас осуждает.
