звательный падеж, и слово «голова» в нем среднего рода» (Ч. И, XV). Это звучит правдоподобно, поскольку и в наше время многие студенты, изучавшие латинский язык, выходят из института с аналогичными познаниями в предмете. Дальнейшая интрига с Генрихом Наваррским строится на обыгрывании латинского текста письма. Ведь Генрих не глупее Шико, и он тоже прикидывается, будто ничего не понимает, а потом, в нужный момент, цитирует супруге обличающие ее фразы, добиваясь этим нужных ему уступок.
Вкрапление иноязычных фраз в текст романов создает атмосферу достоверности. Не меньшую достоверность придают портретам героев разнообразные акценты. Мы уже встречались с креольским диалектом в сцене с гремучей змеей и с немецким акцентом швейкоподобного слуги Франца. Немецкий акцент особо удается писателю, и он часто воспроизводит его в разных произведениях. Так же он любит вставлять словечки гасконского происхождения типа «Parfandiou!» герцога д’Эпернона.
Любимые словечки вообще прекрасный способ передать особенности характера персонажа. При этом они, конечно, составляют одну из сложностей перевода. В романах о гугенотских войнах почти каждый из главных героев имеет свое любимое восклицание. Шико опознает Генриха Наваррского по его знаменитому «Ventre-saint-gris!». Восклицание практически непереводимое. Подобные восклицания, отдаленно напоминающие по звучанию более крепкие слова, распространены у всех народов. Словечко Генриха Наваррского порождено божбой типа «Святое чрево!», считавшейся недопустимой как поминание святыни всуе. Но в романе есть еще один человек, пользующийся производным от того же восклицания. Это Шико, чье любимое словечко: «Ventre-de-biche!» (буквально: «брюхо оленихи»), Генрих и Шико явно одного поля ягоды — поэтому они и ругаются похоже. Вот Генрих III, тот произносит «Mordieu!» (нечто вроде «Смерть Христова»).
Кстати о Шико. В его лице мы видим портрет образованного человека XVI века, каким его представляли себе в веке XIX. Посмотрим же, что он знает и умеет. В первую очередь он как дворянин обладает всеми навыками военного искусства: верховая езда, знание всех современных видов оружия, их сильных и слабых сторон, идеальные навыки фехтовальщика. Причем совершенство навыков зависит не от наличия наставника, а от умения творчески относиться к изучаемому предмету (тезис Дюма в пользу самообразования?). В ответ на просьбы брата Жака давать ему уроки фехтования Шико отвечает: «Преподаватель я плохой, друг мой, я сам научился, размышляя и практикуясь. Делайте, как я, ясный ум из всего извлечет пользу» («Сорок пять». Ч. I, XXIII).
Помимо военных дисциплин Шико искушен в государственной политике и дипломатии, что следует из тех советов, которые он дает Генриху III. Однако чувствуется, что и это результат не столько систематического образования, сколько систематических наблюдений и размышлений.
Шико знает или, во всяком случае, понимает немецкий («Графиня де Монсоро». Ч. И, L) и испанский («Сорок пять». Ч. II, XVII). Он свободно владеет латинским языком, и, судя по намекам, древнегреческий и древнееврейский также ему не чужды («Сорок пять», Ч. II, XIII). Он хорошо ориентируется в античной мифологии, ссылается на древнегреческих и латинских авторов, цитирует средневековых философов, подкрепляет свои доводы ссылками на исторические события. Он разбирается в генеалогии и геральдике. Кроме того, он явно знаком с основами медицины, умеет обработать рану («Возьми-ка чистую белую тряпочку, смешай в стакане равное количество чистого оливкового масла, винного осадка и промой это место, приятель». — «Сорок пять». Ч. Ill, XVIII).
К тому же Шико еще и следит за новейшими достижениями мысли. Например, отправляясь в Наварру, он прихватил с собой в дорогу «очень любопытную, совсем новую книгу, сочинение некого мэра города Бордо, которого звали не то Монтань, не то Монтень. Эта книга была напечатана в Бордо как раз в 1581 году; в ней заключались две первые части впоследствии довольно известного сочинения, названного «Опыты»» («Сорок пять». Ч. II, III). Вдобавок ко всему он хорошо играет в шахматы.
Полный набор знаний человека светского, придворного и образованного. Так что, описывая персонаж, Дюма вполне ясно очерчивает его культурный уровень, и образованный человек мыслит у него на том уровне, на котором он реально и должен мыслить, опираясь на свойственные его эпохе знания. Именно это делает романы Дюма почти что пособиями по истории описываемой им эпохи. Не случайно в современных серьезных изданиях они снабжены большим количеством комментариев и разъяснений — их чтение оказывается, вдобавок ко всему, приятным способом пополнения знаний читателя по истории, культуре, мифологии и ряду других дисциплин.
Анализируя отражение в романах Дюма знаний и представлений XIX века об античности, Г. А. Сидорова справедливо отмечает: «Каждый, кто читал произведения Александра Дюма, был невольно поражен огромной информационной насыщенностью его романов. Их можно сравнить с энциклопедиями по различным отраслям знаний, которые не утратили своего значения и сегодня, хотя, конечно, отражают структуру знаний XIX века».[120]
Мы помним утверждение Дюма, что в его лице человек литературный лишь предшествует человеку политическому. Действительно, не раз за свою жизнь он пытался стать человеком политическим. Во время Июльской революции он забросил свою привычку работать каждый день и с утра до вечера сновал по улицам Парижа с ружьем в руках. Знавший его в лицо капитан королевской гвардии попытался утихомирить писателя отвлекающим вопросом: «Когда же мы увидим «Антони»?», — но Дюма не поддался на провокацию и ответил: «Как только закончим революцию».
Когда было провозглашено свержение Бурбонов, возникла опасность столкновения с войсками, сохранившими верность Карлу X. Для таких серьезных действий революционеры были недостаточно вооружены. Не хватало пороха. Тут наступил звездный час Дюма политического, наследника революционного генерала. Он взялся добыть порох со склада в Суассоне, охранявшегося роялистским гарнизоном. Соорудив для себя невероятное военное облачение, которое должно было восприниматься как форма революционной национальной гвардии, Дюма помчался сначала в Виллер-Котре, а потом в Суассон. По словам самого Дюма, коменданта суассонского гарнизона уговорила отдать порох жена, чьи родители погибли во время восстания на Сан-Доминго. Увидев воинственного Дюма в его невероятном костюме, она якобы завопила, обращаясь к мужу:
— Немедленно сдавайся, мой друг! Негры опять взбунтовались!
Было ли так в действительности или Дюма создал очередную эффектную драму, неважно. Важно, что он доставил в Париж 3500 килограммов пороха и официальный отчет об этом деянии был опубликован 9 августа 1830 года в «Монитёре», а его бывший начальник герцог Орлеанский, до провозглашения которого королем Луи Филиппом оставалось всего несколько часов, подбодрил вояку-писателя словами:
— Господин Дюма, вы создали свою лучшую драму.
После такого одобрения политическое вдохновение держалось долго. Дюма попросил Лафайета послать его в Вандею «для формирования национальной гвардии на случай нового восстания шуанов». Правда, в Вандее жила Мелани Вальдор, давно уже упрекавшая своего любовника за нежелание с ней увидеться. Приятное — с полезным. Дюма явился в Вандею в еще более невероятной форме: кивер с красными перьями, серебряные эполеты и пояс, васильковый мундир и трехцветная кокарда; успокоил Мелани, сообщив ей о своих невероятных подвигах, и постарался утихомирить ее ревность. В последнем, правда, не преуспел, зато написал «Вандейские записки», задуманные как отчет Луи Филиппу о положении в провинции. Дюма был уверен, что теперь его непременно оценят как человека политического.
Но король, прочитав отчет и благосклонно приняв некоторые из замечаний нашего необузданного политика, с любезной улыбкой окатил его ушатом холодной воды, сказав:
— Политика — это печальное занятие, господин Дюма. Оставьте его королям и министрам. Ведь вы поэт, вот и пишите свои стихи.
Охлажденный таким замечанием Дюма осознал, что в душе он все же больше республиканец, и окончательно покинул службу у короля (до тех пор он все еще числился библиотекарем).
Однако человек авантюрно-политический, строивший баррикады на улицах Парижа и добывавший порох в Суассоне, все же не мог заслонить человека литературного и исторического. В самый разгар революционных «трех дней», когда боровшиеся за свержение Бурбонов революционеры вооружались чем попало, лишь бы оно стреляло или кололо, в Дюма проснулся любитель древностей, человек культурный, не считающий разрушение ценностей оправданным даже в самых критических обстоятельствах. Когда восставшие захватили артиллерийский музей на площади Св. Фомы Аквинского, они собирались растащить его экспонаты, чтобы воспользоваться старинным оружием для нужд революции. Дюма, сделав вид, что
