тебе-то откуда известно все — адреса, имя, жена?
— От него самого.
— От кого? — не понял он.
— Да от Петра же, от повесившегося. И от Володьки, и от старухи.
— Ты-то их где видел, в Москве, что ли?
— В Москве. Но уже после суицида.
Наступила пауза. Николай, видимо, хотел что-то сказать, но рот его так и остался открытым.
— Гм-да… — наконец справился он с собой. — А ты случаем не того, а? — помахал рукой над головой.
— Не знаю, — честно признался я. — Кажется, нет. Но я их видел — это точно. Они рассказали о себе, и о родных, и как жили, и где — ты же видел, мы точно пришли, это он мне сказал адрес…
Сжато я изложил Николаю все, что со мной произошло. Было видно, что он не верит. Да и я бы на его месте не поверил, посоветовал бы или отдохнуть, валерьянки с пустырником попить, или к психиатру обратиться.
— Хм-да!.. — снова недоверчиво хмыкнул он, когда я закончил повествовать о своей эпопее. — Ты никому пока не говори об этом, ладно, а то ведь у нас знаешь, как — одних шизофрений десяток наберется, на всех хватит.
— Да не в этом же дело! — воскликнул я в запале. — Как они появились — это же понять надо! И почему — ко мне? Или — к другим тоже, а все молчат, как и я, боятся в шизики попасть?
— А что ты на меня кричишь? — стал защищаться коллега, хотя мне казалось, что я, наоборот, тихо говорю. — У меня за эти дни еще двое добавились — муж с женой, на пару, вот у них и спрашивай, почему они к тебе приходят, а ко мне нет!
— Ладно, извини, — на всякий случай повинился я, чтобы не злить Николая. — Погорячился.
И тут же во весь голос заорал:
— Сколько, говоришь?
— Чего — сколько? — ошалело переспросил он.
— Ну, ты сказал: муж с женой…
— Да, старик, ты действительно переутомился на научной работе, — вздохнул он, и, как маленькому, повторил, — если муж с женой, значит, получается двое. Понял?
— Понял, — по-идиотски кивнул я. — Но почему я их не вижу?
— Потому, что их уже кремировали, дурень! Хватит ваньку валять, наконец! Ну, было, не было с тобой это — забудь, пойдем, по сто примем, и на речку, там отдохнешь, поплаваешь, позагораешь. Пойдем, пойдем, — поднимал он меня за локоть.
Остаток воскресенья я был под присмотром Николая, который и на ночь не отпустил меня в гостиницу, оставив у себя, в опасной близости от улицы Малой, а весь понедельник бесцельно бродил по городу, пытаясь понять, что же случилось. В том, что они приходили тогда, ночью, сомнений не было. Но теперь меня больше занимало, почему они перестали являться моему внутреннему взору. Казалось бы — ну и радуйся, будешь нормально жить, как тридцать пять лет жил до этого! Так нет же, вонзилось, как заноза, и ноет: почему? почему? почему?
Может, они выполнили слово, и сказали всем — там — чтоб оставили меня в покое? Или — обиделись, что я приехал проверять, правду ли они сказали? Но я ведь не их, а себя проверял.
И вообще — зачем они приходили ко мне тогда? Чтобы доказать, что не весь человек исчезает со смертью, что тело можно зарыть в землю, сжечь, а личность, дух остается?
Ведь ничего же в мире не бывает зря, просто так: все — для кого-то и для чего-то.
Как Сизиф, целый день поднимал я эти камни-вопросы на гору истины, и от самой вершины они снова и снова скатывались к подножию.
Сизиф? Да, конечно, все мы, пока живы — Сизифы, и обречены на вечный поиск и вечные сомнения. И прав был, прав Альбер Камю в своем «Мифе о Сизифе»:
В понедельник вечером, прервав ставшую ненужной командировку, я уехал в Москву отвечать на основной вопрос философии.
И, кажется, ответил на него утвердительно.
Кажется…
Но теперь каждый вечер умышленно просматриваю сводки по суициду — вдруг кто-либо из них еще объявится и расскажет: как там у них, в их городе, кто они, и почему — там?
Это так важно для нас, которые — здесь, в своих городах, для временных Сизифов вечного вопроса.
ПРОМЕЖУТОЧНОЕ ВРЕМЯ
До того самого момента, когда Воронцов исчез, мне казалось, что я знаю о нем буквально все. Да и как иначе, если мы знакомы со школьных лет, вместе учились в университете, в один день женились, и до самой последней встречи с ним вместе работали в университете и на телевидении. Правда, он давно уже стал профессором, а я все еще ходил в доцентах, он придумал свою авторскую передачу, а я лишь связывал воедино разрозненные сюжеты. Но тридцать лет вместе — это все-таки срок. Однако, только после его странного, необъяснимого, загадочного исчезновения я понял, что Воронцовых было два, а может, и три. Повинуясь воле его матери, я целый месяц копался в многочисленных воронцовских бумагах в надежде понять случившееся. И, вчитываясь в его письма, дневники, пометки на полях книг, мне, кажется, удалось увидеть тень ускользающей истины.
Хотя и сейчас, когда я пишу эти строки, меня не покидает ощущение, что один из этих Воронцовых стоит за моей спиной и внимательно вчитывается, чтобы тут же вмешаться, если я напишу неправду о нем.
Воронцову всегда казалось, что он умрет осенью. Так было бы, по его мнению, справедливо.
И потому, что осень — любимое время года, и потому, что это по-людски: свозить дочку на летний отдых, помочь маме, завершить дела, и — умереть.
А летом — обидно. Все в отпусках, в разъездах, да и жара.
Хотя, с другой стороны, все вернутся после отдыха, станут звонить, а им: нет его, помер. И никто не поверит, потому что люди так устроены — пока сами не увидят, не поверят.
Сорокалетний Воронцов брел по парку, лениво поглядывая на старые деревья, на спрятавшиеся за ними парочки, на молодых бабушек с колясками, на тетенек, выгуливающих собак, на резвящихся подростков, издали похожих друг на друга из-за одинаковой джинсовой одежды…
«Впрочем, кто это — все? Кому ты нужен, Воронцов? Маме, дочке, одному другу и одной женщине. Все. Остальные — бывшие.
Бывшие любимые и бывшие влюбленные. Друзья, приятели, собутыльники, попутчики — десятки, а может, и сотни бывших.
Хотя, теперь это не имеет ровным счетом никакого значения. Не играет никакой роли. Смерть — дело интимное, ты да Она, остальные не при чем.
Как странно мелочи побеждают человека. Как мыши — слона. Поодиночке — безопасные, а соберутся вместе — и одолеют, перегрызут сухожилия. Осядет махина, упадет — и все, уже ей не подняться.
Кажется, еще недавно был счастлив. Потом помнил, как это — быть счастливым. Потом помнил ощущение. Как в песенке: плащ на гвозде, гвоздь, дырка от гвоздя, память об этой дырке…
Теперь стараюсь вспомнить, каково оно, не само счастье, а хотя бы желание его. И — не могу. Забыл.
Что случилось? Что произошло? Что же сумело тебя так забить, исковеркать, измочалить, загнать?
